Ярослава Кузнецова - День цветения

Сестра вечно подбирала бездомных котят и щенков. Вечно привязывала к моим разбитым коленкам подорожник и другую пакость. Если это тонкорукое существо — убийца, то я — первосвященник отец Эстремир.

Он что-то проговорил. Сестра повернулась ко мне.

— Он сказал, ты холодный и жесткий.

Кажется, она удивилась этому откровению. Черноглазый опять забормотал.

— Холодный, жесткий и чистый, — перевела Альсарена, — он говорит, внутри у тебя, словно в серебрянной чаше на морозе, твердо, тонко и…

И пусто. А ты не прост, эмпат.

— …и полным-полно ледяного чистого воздуха. Ты не удивляйся, Мотылек у нас художник, и мыслит образами. Между прочим, язык его — старый найлерт, немного видоизмененный. А ты в своем Сабрале его изучал, так что поднапрягись и постарайся понять смысл. Уверяю, это не слишком сложно. Да, Мотылек, я переведу. Мотылек говорит, что ему приятно с тобой познакомиться.

Я медленно проснулся.

Сглотнул. Горло пересохло. И болело.

Ощупал. Так и есть. И — грудина, куда он уперся коленом…

Что это было, Сущие?..

Я спал. Как обычно, глубоко, без сновидений. Погружение — одна из первых вещей, которым учат аинаха.

Я был в Нигде. И в мое Нигде пришел человек.

На левом плече — дырка, со смолисто-спекшимся некротизированным краем. Характерный запах. Снадобье, которым мажут лезвие, чтобы рана выглядела так, у меня хранится в двойной, запечатанной воском коробочке. Единственное из всех.

Покойник. Абсолютно незнакомый. Чужой покойник — я никогда никого не убивал "шипастым дракончиком". Это слишком неприятная смерть. Пожалуй, я даже Паука бы не стал так убивать…

Чужой покойник ничего мне не сказал. Молча взял за глотку и принялся душить. А я не мог ни шевельнуться, ни рта открыть — ничего не мог…

А потом я ощутил в своем Нигде — Йерр. Иногда так бывает, редко, правда. У рахров — свое Нигде. Таосса говорила, это потому, что мы с Йерр — неправильные…

Йерр пришла, и чужой покойник выпустил мое горло. Не от страха, нет. Он сказал:

— Только ради нее, ты. Если бы не она…

Смерил меня злобно-презрительным взглядом. Потом лицо его смягчилось, он ласково коснулся лба Йерр, и Йерр — позволила ему это…

Показал мне внушительного размера кулак и ушел. Очень характерная была у него походка. Легкая, чуть пританцовывающая. Кошка так ходит на мягких неслышных лапах. "Кошачий шаг" называется такая походка…

Кем он мог быть, этот человек? Довольно высокий, спутанная курчавая шевелюра ниже лопаток, как у каоренского конника. Лицо бритое, на щеке глубокая царапина. Найлар. Не чистокровка. Помесь, видимо, с тилом. Одет в штаны, сапоги и окровавленные лохмотья рубахи. На поясе накручена чистая куртка, кожаная, явно новая.

Не вояка. Нет, не вояка. "Нож"? А почему тогда волосы такие длинные? Парик? Не похоже…

И вообще, откуда он взялся? Какое отношение имеет ко мне? Я никогда не видел его прежде. У меня хорошая зрительная память. Родственником моим он быть не мог, даже дальним, с такой-то рожей. Врагом… В конце концов, приди с тем же самым кто-нибудь из Треверров, я бы не удивился. Или любой из тех многих, кого я убил в бою. Я ведь — солдат. Наемник. Некоторые ведут счет. Метинки ставят на ножнах, на превязи, или на специальных костяных табличках, а заполненные таблички дома хранят, чтобы не потерялись. Не понимаю этого. И вообще, найлары мне в качестве противников не попадались. Только — как учителя или товарищи по "миске".

Может, этот чужой — перепутал? С кем же меня можно перепутать? Ничего не понимаю. Какие-то чужаки — по моему Зову или без него… Зов ведь может быть и отталкивающим. Например — "убитый рукой моей, прими жертву искупительную и не держи зла на меня. Не было личной вражды между нами, только война, если бы я тебя не убил, ты убил бы меня. Мне повезло, оставь же мне мое везение."

Никогда не пользовался этим словом. Никогда не приносил убитым искупительных жертв. Никогда не вел счет мертвецам. Зачем? Я ведь, если так посмотреть, и сам — мертвец. Отпущенный до веремени. Доделать дело…

Проходной двор уже не только в Орлином Когте. Уже повсюду проходной двор. Даже в Нигде.

Я посмотрел на бутылочку в своей руке. Конечно, радоваться еще рано, но сдается мне, Альса, твое средство не понадобится. И "рассредотачивать сознание" при малейшей опасности, как ты учила, мне не потребуется.

Маукабра сразу узнала, что я вернулся. Однако, отнеслась к этому нейтрально. Зато колдун находился в весьма взволнованном состоянии, но не по моему поводу. Вернее, не по поводу моего возвращения, а по поводу нашей с ним вчерашней ссоры. Он теперь жалеет, что так произошло. И кается.

Я прилетел еще до рассвета, а сейчас уже кончается третья четверть, и все это время колдун внизу с упоением сосет кровь сам из себя. Кажется, у людей это называется самоедством. Сперва я испытывал что-то вроде злорадства. Потом даже посочувствовал. А сейчас меня разбирает беспокойство. Сколько можно? Думать об одном и том же. Ходить, как на привязи, кругами. Так и спятить недолго. Маукабра пыталась его угомонить, но вскоре не выдержала. Ушла на охоту.

Я отставил бутылочку. Походил по тесной своей комнатенке, трогая разные предметы. Он, наверное, догадался, что причинил мне зло. Может, Маукабра подсказала. Он знает, что значит для слышащего подобный эмоциональный удар. В общем, пора сказать ему: я, несмотря на то, что едва пережил этот ужас, не сержусь. И я понимаю, что для трупоеда желание еще не есть исполненное действие. Пожелать смерти — не значит убить. А подобные пожелания — обычное дело у плохо владеющих эмоциями людей, объяснил Большой Человек. Если бы они имели силу, род людской давно бы вымер.

Зашнуровав поплотнее ворот, я задул светильник и вышел на "балкон", который Большой Человек устроил специально для меня. Колдун переселился из залы куда-то совсем вниз, почти под землю. Я миновал злополучную дыру в козий закут и опустился на узенькую тропинку между кучей камней и стеной. Где-то там, в полуподвале, угрызался муками совести колдун.

Я не сразу нашел лестницу вниз. На улице давно стемнело и, похоже, собирался снег. Подземелья — не моя стихия, хоть и большую часть жизни я провел в пещерах-лабиринтах Тлашета. Но там были все-таки горы, знакомые до последнего камешка, и на большой, между прочим, высоте, а здесь — мрачная мокрая дыра куда-то под фундамент. Собравштсь с духом, я все-таки спустился. Прошел несколько загроможденных гнилой рухлядью комнат. Запах здесь стоял страшноватый, запах сырой зимней земли, немного, правда, оживленный теплым ароматом тлеющей древесины.

Колдун, кажется, услышал мои шаги, услышал ушами — прекратил угрызаться, напрягся. Под одной из дверей просачивался жидковатый свет. Я толкнул дверь, но она не поддалась. Колдун что-то негромко сказал изнутри.