Николай Басов - Игра магий

— Слушай, я же прошу тебя. Не нужно. — Теперь его голос был уже похож на дребезжание разбитого колокольчика, на треск хвороста под ногами в сухом лесу. — Это же нечестно!

Вот уж о честности ей заботиться было совсем ни к чему. Она даже сделала что-то с собой и усилила нажим, прибавила сил в свое колдовство, которое теперь, кажется, горело между ними как магическая связь, его даже малообученные смертные увидели, если бы сейчас сюда кто-либо вошел. Впрочем, тогда бы, вполне возможно, Сара этого смертного сожгла бы на месте, потому что это могло ей помешать, а Августа могло отвлечь.

Кажется, именно эта вот неприкрытая жестокость ее мысли уже помешала. Август встряхнулся и сделал несколько шагов назад, будто бы отступал, не сводя с Сары своих глубоких и ясных глаз. И тогда она прочитала его.

Он не боялся ее, даже такой, когда она откровенно навязывала ему свою волю и свое желание. Он снова размышлял, думал, разрази его все погибели мира, начиная от саранчи и голода и заканчивая чумой, войной и отравлением вод! Он думал, соображал. И теперь эти его мысли тоже следовало понять.

Хотя, если честно, это оказалось для Сары не очень сложным. Она была сейчас с ним в таком тесном эмпатическом и эмоциональном контакте, что поняла его едва ли не элементарно. Август был готов согласиться на ее предложение и даже был готов ей помочь, но в первую — и главную — очередь не потому, что она пыталась влюбить его в себя, подчинить себе и соглашалась ему принадлежать душой и телом. Вовсе нет, он соглашался на это по той простой причине, что хотел пуще всего прочего, даже больше, чем заполучить ее, Сару, хотя бы на время, попробовать, что у него с его подручными получится при строительстве того моста, который от него нужно было получить Джарсин Наблюдательнице! И никак иначе!

Сара почувствовала укол раздражения, быстро возникший и еще быстрее набравший силу, превратившийся почти в настоящую ярость. Она ревновала Августа к его труду, к его заботам, к его нацеленности на осознание всего, что тут происходило, и его способности думать даже тогда и там, где думать было вовсе не обязательно, где никто не думал, где нужно было только подчиняться тем остаткам природных свойств, которые даже в них, в архимагах, еще сохранились.

— Все же, — спросил он уже своим, а не изменившимся голосом, — что там за интрига? — И посмотрел на Сару внимательней обычного. Даже более внимательно, чем разглядывал ее в самом начале их встречи.

— Я не знаю, на самом деле не знаю. — А вот у нее голос подкачал, он был не вполне ее, а скорее принадлежащий какой-то иной женщине, с иными силами и иными запросами. Или принадлежащий просто… женщине в страсти.

— Это или что-то очень мелкое, неинтересное, бабское… Хотя Джар определенно уже не совсем… Или что-то такое, что стоит гораздо дороже, чем просто Единственное Подчинение тебя…

Сара оставалась в плену своей же магической прелести. Она готова была убить Августа. Но с некоторым даже самодовольством отмечала, что на самом донышке этого своего порыва плескалась любовь к нему, любовь и желание, почти настоящая нежность.

— Но ты ведь выкупишь меня у нее?

Он по-прежнему чувствовал и читал ее так же легко и просто, как мог практически при любом освещении, в любое время суток видеть облака над собой в небе.

А она подошла к нему ближе, еще ближе, так близко, что стал виден свет его глаз, который можно различить, только подойдя вплотную. И этот свет вызвал у нее наравне с остальными ее ощущениями и впечатлениями сейчас взрыв удивления — почему она к нему так долго не приходила и что же могло помешать им оставаться вдвоем хотя бы иногда, а может быть, и чаще даже, может быть, надолго?

— Всего один мост… — проговорил Август, не отводя взгляд, и Сара поняла, что сейчас он ее обнимет. — Ты всегда знала, чем меня взять.

И ведь знала Нашка Метательница, что снится ей сон, вот знала, а ничего поделать не могла. Слишком уж сон был явственный, объемный, цветной, и она даже звуки слышала. Ненавистные звуки толпы, волнующейся от зрелища совершающихся убийств, когда каждый из зрителей находился в полной безопасности.

Ничего никому из них не грозило. Они определенно были в безопасности, хотя и не вполне. Ведь бывали случаи, когда кто-то из остервенелых, умирающих уже гладиаторов вырывался из каменного мешка арены и начинал рубить всех подряд, кто попадал под руку. Или звери, также в предчувствии своей гибели, невероятным усилием выпрыгивали, выскакивали, пытались найти выход из Колизея, сокрушая и топча все на своем пути. Да, такое бывало. Вот только Нашка знала, что сейчас такого не будет. Почему-то знала заранее, будто бы сон этот она видела уже много раз, а может, и впрямь — видела.

Песок слепил глаза. Это был странный песок, полосы белого и ясно-желтого местного песка перемешивались, будто краски на какой-то огромной палитре. Нашка слышала, что на таких дощечках художники смешивают свои составы, чтобы изобразить кого-нибудь из нобилей, их семейства, их дома, сады, даже столы, щедро выставленные на всеобщее обозрение. И никому не было дела, что столы такие, как правило, только в воображении голодных художников казались красивыми.

Самой-то ей хотелось пить, всего лишь пару глотков, не больше. За воду она сейчас готова была убить, впрочем, ей и придется сейчас убивать — это было ясно, хотя по-прежнему ее сознание было удивительно раздвоено. Она спала и будто бы на самом деле участвовала в той драке, неожиданной, хотя ее и устроили на настоящей арене этого всеми богами проклятого городка, в который Нашка и ее друзья и попали-то совсем случайно, где-то выбрав, должно быть, не ту, что следовало, дорогу на развилке.

По отведенной роли ее определили в метатели сети, чтобы сковать хотя бы на время самого сильного, самого удачливого из противников. Вот только такого не оказалось, все противники были равно выучены, равно подготовлены, и оружие у них оказалось куда лучше, чем можно было ожидать.

Собственно, бой должен был оказаться простым: их шестеро, и шестеро гладиаторов, подготовленных местным ланистой, освобожденным рабом, вольноотпущенником, который некогда и сам был неплохим бойцом, но уже давно утратил настоящую физическую форму, и потому его никто всерьез не воспринял, не стал опасаться, когда он явился с предложением устроить представление…

В этот городок, под названием Крюв, они забрели, как и было сказано, случайно. Городишко считался богатым на здешних, скудных равнинах, примыкающих уже к настоящим пустыням без воды. Их насчитывалось шестеро, выступали они как бродячие борцы, немножко музыканты, жонглеры, немного артисты в простеньких, общеувеселительных представленьицах и, конечно, могли сыграть роль гладиаторов, если мечи были деревянными, а ярость врагов не перехлестывала обычный уровень возбужденной театральной толпы. В общем, драться-то они умели, иначе — как же, попробуй попутешествуй по местным-то дорогам без оружия. Мигом окажешься в канаве с распоротым брюхом, а то и еще хуже — выбьют для смеху глаза, отрубят руки и будут смотреть, как ты подыхаешь от голода, жажды и отчаяния.