Олег Дивов - FANтастика

Не знал он только одного: без сцены я не хотел жить.

Понимаю, звучит очень театрально. Но момент был не тот, чтобы, рассказывая о нем, следить за речью.

Постепенно начало вечереть. Воздух становился менее прозрачным, удлинялись тени. Одуряющий запах цветущей сирени сгущался в безветрии. Людей вокруг уже почти не было, и я тоже начал думать, что надо вставать и уходить. Совершенно не хотелось шевелиться, но сидеть здесь и дальше было бы совсем глупо…

И в этот момент на лестнице появился тот самый знаменитый худрук. Я увидел его, только когда он подошел почти вплотную.

Я не называю здесь его имени. Те, кто знает театральную кухню, уже поняли, о ком идет речь, а остальным его имя ничего не скажет, тем более что сейчас он живет в другой стране и занимается совсем другими делами.

— Молодой человек… — сказал он мне и замолчал.

Я встал перед ним и начал отряхивать штаны. Я не то чтобы робел, было слишком все равно, но ведь это был очень известный и уважаемый человек…

— Вы приходили к нам четырежды, — продолжил он наконец. Я кивнул, но он не ждал подтверждения. — Вы отказались переводить документы в другие вузы, несмотря на то что по баллам общеобразовательных дисциплин могли сделать это довольно легко. Вы так хотите играть?

Я снова кивнул, потому что сказать ничего не мог. В горле стоял тугой комок — но не слез, а какой-то странной решимости.

— Вы — сын?.. — И он назвал имя моей матери.

Я кивнул в третий раз и наконец разлепил губы:

— Она сейчас на гастролях…

Получилось тоненько и сипло. Уроки актерской речи тоже прошли впустую.

— Она знает, что вы пытаетесь поступить к нам?

— Нет. Она против. Она хочет, чтобы я стал экономистом.

— Если верить аттестату, ваш уровень знания математики это позволяет.

Я промолчал. Говорить было нечего.

— Знаете что, молодой человек…

Ну вот. Сейчас он объяснит мне, в знак уважения к таланту мамы потратив время на бездаря, что с моей стороны глупость и наглость даже мечтать о сцене, что на детях гениев природа отдыхает, что самое место мне в ассенизаторах…

— Я рискну дать вам один совет…

Я обреченно слушал.

— Ваше личное дело — последовать этому совету либо забыть о нем… Попробуйте зайти во вторник к Савешникову. Это кадровик Театра имени Сулержицкого. Скажите, что… Впрочем, ничего не надо говорить. — Он опять помолчал. — Это… Не панацея… Но если вы действительно настолько хотите играть… Ну, по крайней мере, если все получится, вы будете на сцене.

Он перестал мямлить и прямо посмотрел на меня.

— В общем, я бы на вашем месте непременно рискнул. Но то я. Так что смотрите. Думайте.

И ушел, не оглядываясь.

Думать тут было не о чем. Совершенно.

Формально Театр имени Сулержицкого был одним из многих небольших театров, возникших в последнее десятилетие на базе восстановленных Дворцов культуры. Какой-то завод над ним шефствовал, сколько-то утренников они давали по разнарядке… Но вечерние их спектакли вызывали раз от раза серьезный резонанс.

Они ставили один спектакль в месяц-два, давали его с десяток раз и снимали с репертуара. На больший масштаб не хватало ни людей, ни помещений. Денег, в общем, не хватало. Последними их постановками, о которых я слышал, были шекспировский «Кин Третий» и «Оправдание» Быкова, после которого театр едва не закрыли. Сейчас там шли молчановские «Похороны шута».

Днем в пустом зале репетировали следующую постановку. Называлась она просто и незамысловато: «Сказка для сына».

— Новенький, — буркнул в микрофон режиссер.

Динамики каркнули. И я вышел на сцену.

На совершенно негнущихся ногах я прошел туда, где на табуретке сидела молодая женщина, которую, как я уже знал, звали Антонина. Мне полагалось помнить, что это принцесса на троне. На репетициях для экономии времени и сил реквизит не разворачивали.

Я опустился на одно колено и поймал ободряющий взгляд карих глаз.

— Итак, сэр Роланд, — чуть хрипловато сказала Антонина, — согласны ли вы во имя моей любви вызвать на поединок сэра Эрика…

— Я рыцарь, ваше высочество… — выдавил я.

— Еще раз, — выплюнули динамики.

— Я рыцарь… ваше высочество… А…

— Еще раз.

— Ладно, — сказал режиссер, когда в постоянных повторах пятнадцатиминутной сцены прошло почти два часа. — Мизансцены и текст вы вроде запомнили… Поехали нормальный прогон.

Уставшие было артисты вокруг оживились и задвигались, занимая исходные места. Я, обреченно сжавшись, сидел возле кулисы и смотрел в сторону.

— Новенький, — позвал вдруг режиссер.

Я поднял глаза. В полумраке пустого зала было видно, что за пультом рядом с ним сидит Савешников, кадровик театра. Что он тут делает? Смотрел небось, как я позорился…

— Все запомнил? — спросил режиссер. — Выходишь во втором такте, после реплики канцлера.

Мне стало холодно, а потом, без паузы, очень жарко.

…Принцесса в ярости металась по зале, комкая в руках платок. Канцлер — худой старик с отечным лицом — следил за ней одними глазами, каменно возвышаясь в центре помещения.

— Интересы государства — превыше всего! — провозгласил он наконец. И твердо добавил: — Простите, ваше высочество.

Принцесса, замерев и вцепившись пальцами в изодранный кусочек тонкой ткани, слушала, как его шаги стихают в коридорах. Потом медленно вернулась к своему трону — меньшему из трех, стоявших в зале.

Позвонила в колокольчик. Кивнула вбежавшей фрейлине и стала ждать.

Мой выход.

…Бедная девочка совершенно потерялась в огромном пустом помещении. Одна и беззащитна она была здесь, одна и беззащитна она была во всей своей стране. В зале сквозняки, даже мне сразу стало довольно зябко. А ее кожа, наверное, совершенно заледенела.

Я опустился перед ней на одно колено и низко склонил голову.

— Итак, сэр Роланд, — звонко сказала она. Слишком звонко. Это звенели в голосе слезы, такие, которые невозможно высвободить. Из таких слез получается отчаяние и безнадежность. Из таких слез получается отвага и решимость.

Ее высочество подалась вперед, совсем близко. Меня обожгло ее дыханием.

— Согласны ли вы во имя моей любви вызвать сэра Эрика на поединок?

Я медленно поднялся.

— Я рыцарь, принцесса, — холодно сказал я, — а не наемный убийца.

Ее высочество дернулась, точно от пощечины.

В общей гримерке ровно гудели голоса. Я сидел в углу на коробках с костюмами и пребывал в полной прострации. У меня получилось! Я, конечно, не видел себя со стороны, но ведь известно, что игра актера зависит от его способности к перевоплощению, а тогда, на сцене, я чувствовал себя совершенно перевоплотившимся! Все-таки бессмысленные на первый взгляд «черновые прогоны» нашего режиссера дали великолепный результат! И вот им всем, учителям, репетиторам, экзаменаторам, которые в один голос твердили, что я не способен играть! Я буду играть! Господи, да неужели же это все взаправду?!