Пол Макоули - Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи

Утро, только что рассвело. Небо, наконец избавившееся от испражнений литейных мастерских и мануфактур, глубокого синего цвета самого лучшего ультрамарина, по четыре флорина за унцию. Мужчины спешат по улице Красильщиков, на них кожаные фартуки, с шеи свисают длинные перчатки, волосы зачесаны назад и убраны под кожаные шапки. Деревянные подошвы стучат по булыжникам, слышны бодрые голоса, хлопают ставни небольших мастерских, открывающихся по всей улице. Подмастерья вывешивают на крюки над дверьми мастерских мотки цветной шерсти: красные, синие, желтые, — они дрожат в холодном косом свете на стенах, с которых осыпается охра. Раздается глухое торопливое пыхтение, когда кто-то запускает машину Хироу, которая с помощью замысловатой системы блоков и ремней поворачивает лопасти в красильных чанах и приводит в движение винт Архимеда, поднимающий воду из реки. Клуб дыма, вздох, небольшое облачко пара поднимается над прогнутыми терракотовыми крышами, пыхтение переходит в неторопливое, размеренное биение.

Паскуале, накануне вечером перебравший вина, со стоном пробудился, когда ритмичные удары начали сотрясать пол, кровать на колесиках и его самого. В прошлом году их материальное положение ухудшилось, вокруг заказа для больницы Санта-Мария Нуова разгорелся скандал, и, когда дела, и без того еле теплившиеся, вдруг совсем пришли в упадок, учитель Паскуале, художник Джованни Баттиста Россо, снял комнаты во втором этаже высокого узкого дома в восточном конце улицы Красильщиков. Хотя одна комната была просто чуланчиком, а вторая, где спал Паскуале, не чем иным, как частью коридора со стоящей в нем кроватью, главное помещение было просторным и светлым, из него открывался ласкающий глаз вид на сады францисканского монастыря Санта-Кроче. Зимними утрами Паскуале допоздна валялся в постели, наблюдая за тенями, пляшущими на потолке узкой комнатенки, когда внизу по холодным темным улицам шли красильщики с фонарями; весной он разворачивал кровать к противоположному окну, чтобы наблюдать дрожащую игру света и тени на листьях деревьев в саду. Но все это лето машина Хироу будила его на рассвете, и сейчас ее вибрации перемежались с приступами похмельной тошноты, пока он нашаривал, но так и не нашарил сигареты.

Слишком много вина вчера вечером, вина и пива, пожалуй, неудачная смесь, а потом настала его очередь стоять на часах у тела Бернардо; Паскуале и еще трое учеников, все с пистолетами, на случай, если похитители трупов обнаружат их укрытие, пили густое темное вино, сладкое как мед, размахивали оружием, рискуя в пьяном угаре перестрелять друг друга, как каких-нибудь злоумышленников. Несчастный Бернардо лежал бледный и неподвижный, его лицо казалось вдохновенным, освещенное целым лесом свечей в изголовье гроба; два серебряных флорина блестели на закрытых глазах — столько денег он ни разу не видел за свою короткую жизнь. Двенадцати лет от роду, самый младший ученик Якопо Понтормо, Бернардо был этим утром сбит vaporetto: окованное железом колесо проехало по его груди, а заодно и по его жизни. Очень плохое знамение, ведь погиб он семнадцатого октября, в канун праздника святого Луки, небесного покровителя городского Братства Художников.

Звуков становилось все больше, они вплывали в открытое окно. Выстрел автоматической пушки ознаменовал открытие городских ворот, скрипы доносились в соответствии с законом распространения звуковых волн в воздухе: сначала близко и громко, затем все дальше и слабее. Прогрохотали по булыжнику деревянные колеса велосипеда, ездок бодро насвистывал. Женщины переговаривались друг с другом через узкую улочку. Затем колокола церквей, далеких и ближних, зазвонили к утренней мессе. Медленный тяжелый звон самого Санта-Кроче сливался с грохотом машины Хироу в красильне и, казалось, поднимался и опадал, когда два ритма то совпадали, то расходились.

Паскуале предпринял последнюю тщетную попытку нашарить сигареты, застонал и сел, оказалось, он полностью одет. У него было стойкое ощущение, что этой ночью хирург выпустил из него всю кровь. Макака Россо сидела на широком подоконнике в ногах постели, поглядывая сверху вниз водянистыми карими глазами и задумчиво отрывая кусок штукатурки длинными гибкими пальцами ноги. Когда макака увидела, что Паскуале проснулся, она схватила с кровати одеяло и выскочила в окно, повизгивая над отличной шуткой, которую сыграла.

Миг спустя раздался человеческий визг. Паскуале высунулся в окно, чтобы посмотреть, что творится. Окно выходило на огороды Санта-Кроче, молодой брат, надзиравший за огородами, метался взад и вперед по широкой, посыпанной белым гравием дорожке, потрясая, словно флагом, пустым мешком.

— Держите свою тварь в помещении! — кричал брат.

Паскуале посмотрел вправо-влево от окна: макака исчезла. Он крикнул вниз:

— Она и так в помещении. И вы должны быть в помещении, брат. Вы должны заниматься своим служением, а не будить невинных людей.

Брат ответил:

— Говорю вам, она украла мой виноград! — У него была красная физиономия, жирный молодой монах с сальными черными волосами, торчащими вокруг тонзуры. Он добавил: — Что касается невинности, не бывает невинных людей, разве что в глазах Господа. Но речь не о вас, это ваши нечестивые пьяные песни разбудили меня ночью.

— Что ж, помолитесь тогда за меня, — сказал Паскуале и убрался в комнату. Он не помнил, как добрался до дому, — какие уж там песни!

Брат все еще кричал, его голос срывался от злости, как часто срываются голоса толстяков. «Присмотрю за твоим виноградом», — решил Паскуале, зажигая сигарету трясущимися пальцами. Первая затяжка пробная: главное, не затягиваться глубоко. Паскуале осторожно глотнул прохладный зеленоватый дым, затянулся глубже, когда стало ясно, что с содержимым желудка он не расстанется. Он сел на помятую постель и, когда докурил сигарету, подумал об ангелах и вдохновенном мертвом лице Бернардо. Семья Бернардо сегодня попытается тайно вывезти тело сына из города, чтобы доставить на родину в Пратолино, где до него не смогут добраться потрошители трупов.

Паскуале налил в таз воды и сполоснул лицо. Пальцами зачесав назад влажные кудрявые волосы, он отправился в комнату, служившую студией, и обнаружил, что учитель уже работает.

Россо с Паскуале побелили стены и пол просторной комнаты всего две недели назад, и даже в этот ранний час она сияла чистейшим светом. Закутавшись в одеяло и свернувшись калачиком на парчовом стуле, обезьяна довольно посапывала и лишь слабо пошевелилась, когда Паскуале вошел и Россо принялся хохотать, громко и долго, над помятым видом своего ученика.