Вера Семенова - Чаша и Крест

— Вы ведь давно знали этого старого предсказателя? — вдруг спросил Ланграль, — В доме на болотах.

— Хейми? Да, хотя Скильвинга… то есть Хэрда я встретила еще раньше. А потом он познакомил меня с Хейми.

— И он действительно всегда точно предсказывает события?

Женевьева помолчала. Ей хотелось сказать: "Вам ведь лучше знать", но вместо этого она проговорила:

— Скильвинг рассказывал, что Хейми единственный в их Ордене видит самую суть вещей и прозревает будущее максимально ясно. Остальные могут видеть лишь его контуры. А Хейми — хранитель середины мира.

— Лучше бы мой конь тогда подскользнулся и сломал ногу на мокрой дороге, — искренне сказал Ланграль. — Или буря бы началась раньше, и я остался бы на постоялом дворе.

— Вы же сказали, что это ничего не меняет, — прошептала Женевьева.

— Давайте я расскажу вам одну историю, графиня, — спокойно отозвался Ланграль, все так же не поднимая глаз. — Жил однажды молодой человек, достаточно знатный и достаточно богатый, чтобы быть уверенным, будто мир создан для него…

Женевьева неожиданно вспомнила, как слушала Скильвинга, сидя у ярко полыхающего магического костра, и как спросила у него: "Почему ты говоришь о себе в третьем лице?" Но Лангралю она не посмела бы так сказать. С первых слов его лицо застыло, словно превратившись в мраморную маску, и он еле шевелил губами, выговаривая слова.

— И вот однажды на одном из дворцовых приемов в Круахане он увидел дочь одного айньского князя и влюбился в нее без памяти. Впрочем, ее было невозможно не полюбить — настолько она была прекрасна. Ему казалось, что он видит духа, сошедшего с небес, а не обычную земную девушку, пусть и айньскую княжну. В тот же вечер он просил ее руки, и судьба была к нему в этот момент исключительно неблагосклонна. Его избранница согласилась.

Я до сих пор не могу понять, почему. Он не был настолько богат, как другие ее поклонники, а для нее это было самым важным в жизни. Допустим, его родословная восходила к первым круаханским королям, но в Айне, где каждый второй был князем, такие вещи считались мелочами. Может быть, ей льстило, что он настолько любит ее. Но впрочем, довольно быстро наскучило.

Странная вещь, графиня, — он посмотрел не на Женевьеву, а словно вскользь, — когда я первый раз увидел ее, на балконе королевского дворца в Круахане, перебирающей струны лютни, наклонив к ним голову с двумя словно нечаянно выбившимися из прически локонами, разве я мог представить, какой я буду видеть ее потом? С лицом, искаженным яростью и алчностью. С глазами, затуманенными от серого порошка, который она часто нюхала по вечерам. С растянутыми в оскале губами, когда она прямо на моих глазах лежала на полу галереи с одним из своих кузенов и тянула его за волосы, заставляя двигаться быстрее. И даже тогда я все еще любил ее. Я был словно под воздействием какого-то дурмана, похожего на ее излюбленный серый порошок. Дни напролет, пока она плела интриги среди своих бесконечных родственников, сталкивая их друг с другом в борьбе даже непонятно за что — маленький кусок болотистой земли? — я мог ненавидеть ее. Потом она плакала и хваталась за мои колени, уверяя, что только моя любовь может ее спасти, и я снова терял голову. Наутро она громко смеялась надо мной и уезжала на три дня — в лучшем случае с кем-то из своих братьев, а то с первым попавшимся из слуг. А я бродил по длинным коридорам ее замка и ничего не мог с собой поделать.

Потом она неожиданно посерьезнела, стала укладывать волосы в высокую прическу и говорить о том, что власть дается только тому, кто берет ее сам. Она даже стала реже нюхать свой порошок и проводить со мной больше времени — видимо, пытаясь угадать, достаточно ли я приручен и сойду ли на роль консорта. Какое-то время я снова был почти счастлив — как бывает счастлив приговоренный к смерти, когда перед казнью ему приносят роскошный ужин. И когда два ее дяди умерли один за другим от непонятной болезни, я еще ничего не понимал. Потом умер ее родной брат — с ним она тоже лежала на полу галереи, и наверно, в том числе и поэтому не пощадила его.

— А что стало с ее отцом? — неожиданно спросила Женевьева.

— К тому моменту он уже два года как погиб. Упал с лошади на охоте. Я мог бы, конечно, обвинить ее в смертях всей семьи, но когда умер старший Ваан Геерген, мы как раз были в свадебном путешествии, — Ланграль слегка поморщился от воспоминания.

— Не такая уж и плохая смерть, — констатировала Женевьева мрачно, внимательно разглядывая свои ногти.

— Вы были с ним знакомы?

Бенджамен слегка отвлекся от погружения внутрь себя, что само по себе уже было неплохо.

— Как вам сказать… Два месяца я служила в его отряде телохранителей. Из всех моих нанимателей в Айне это был самый недолговечный контракт.

— Будет ли мне позволено спросить, почему вы его прервали?

— Будет, — Женевьева помолчала, собираясь с мыслями. — Однажды он захотел, чтобы я взяла в руки кнут и стала бить его по спине до крови. Мне показалось это неправильным по отношению к человеку, который платит мне жалование. Хотя, может быть, он это и заслужил.

— Получается, что Айна — это место, где процветают всяческие извращения, — сквозь зубы процедил Ланграль. — Может, на них влияют испарения с болот? Неудивительно, что сама природа постоянно стремится их затопить.

— Может, вы и правы. Но у других моих нанимателей инстинкты были вполне здоровые, — серьезно сказала Женевьева. — Так что уходила я от них совсем по другой причине.

Наконец Ланграль поднял голову и несколько мгновений смотрел ей в лицо. Потом уголок его губ слегка дрогнул — то ли в улыбке, то ли в гримасе.

— Вам интересно знать, что было дальше?

— Мне кажется, ничего хорошего.

— Я даже не могу похвалить вас за догадливость, графиня, поскольку это очевидно следует из моего рассказа. Еще несколько месяцев мы прожили в ее замке. По вечерам она часто заводила разговоры о власти над всей Айной и задумчиво рассматривала карты стран по берегу Внутреннего океана. Несколько раз — еще до смерти ее брата, который теперь один имел такие же права на наследство, как и она — в замок приезжал один странный человек, с практически белыми глазами и судорогой по всему телу.

— Лоций де Ванлей, — уверенно сказала Женевьева.

— Наверно. Она называла его Ваан Лей и почти боготворила. Он был единственным, к кому я ревновал по-настоящему, до потери сознания, потому что видел, что она желала его до безумия. Но он, смеясь, только касался ее подбородка и уезжал, даже не оставаясь на ужин.

А потом, когда ее брат умер и закончились пышные похороны, он снова приехал, и я, задыхаясь от ревности и ненависти, подслушал их разговор на галерее. В тот момент я еще не подозревал ее ни в чем, кроме бесконечных измен и пристрастия к серому порошку.