Виталий Сертаков - Проклятие клана Топоров

— Чудо? — растерянно переспросил глуховатый нормандец.

— Чудо? — эхом повторили бородатые бонды.

— Докажите моим людям, что ваш Белый бог сильнее наших асов, — ядовито ухмыльнулся Харальд.

— Есть лишь один бог, — подал голос отец Поппо, — Отец, Сын и Дух святой. А все ваши асы — не что иное, как преисподняя с демонами.

Молодой император нахмурился. Белая мантия струилась с его плеч, подметала грязный пол.

— Ты, мой друг, — передразнивая отца Поппо, проблеял изрядно подвыпивший конунг. — Ты мне докажешь? Или нет? Если пройдешь испытание, клянусь… я немедля прикажу всем сложить оружие.

— Ордалия… ордалия огнем, — зашелестели напряженные голоса.

— Я готов, — спокойно ответил епископ. — Какому же испытанию ты меня хочешь подвергнуть?

— Не соглашайся! — хотел крикнуть Даг, но слова застряли у него в горле. Он уже догадался, к чему ведет хитрый лис Синезубый.

— Как принято для тех, кто хочет подтвердить свою клятву. Мы не клянемся на Библии, — Харальд обнажил черные пеньки зубов. — Испытание железом, друг мой.

— Дай мне ночь, — попросил отважный клирик.

— Ваше императорское величество, отговорите его, — вполголоса зароптали придворные.

Оттон только качал головой. Даг издалека не слышал, что отвечал император, но похоже, он не собирался спасать своего же ставленника. В какой — то момент Дагу стало не до отца. И не до возвращения в Йомс. Настоящее снова катилось на него, точно мельничный жернов, неумолимое и тяжелое. Настоящее требовало его присутствия и помощи.

Но помочь своему пожилому безумному другу он не мог. В том, что бедняга сошел с ума, Даг не сомневался. Несколько раз ему приходилось наблюдать серьезные споры, когда стороны не могли доказать вину друг друга, и тогда договаривались проверить честность огнем. Заранее готовили льняные тряпки, пропитывали салом, чтобы перевязать ожог. Потому что ожогов на памяти Дага не избежал никто. Спорщики прикладывали голую руку к раскаленному лемеху либо другой подходящей железяке. Или хватали голой рукой камень, раскалившийся в печи. После чего, скрипя зубами и сдерживая стоны, бинтовали дымящиеся раны. И начиналось самое занятное: не только ландрман или иной законник, но и свидетели спора каждый день проверяли состояние раны. Даг вспомнил, как таким образом в Уплянде однажды оправдали явного вора. Только потому, что его ожог затянулся на третий день, ничего не гноилось и не мокло. Зато тому, кто обвинял вора, пришлось повторить ордалию, как назвали обряд священники.

Но знал Северянин и другое. Если на местных тингах в Свеаланде вполне могли добиваться правды, прыгая зимой в реку или облизывая раскаленный плуг, то при дворе конунга или в Йомсе такими глупостями не занимались. Там, где царил настоящий закон, записанный и одобренный бондами, на мнения богов не полагались.

Однако, поразмыслив, Даг не нашел в предложении конунга ничего подлого и коварного. Поппо и другие ревнители новой веры так прожужжали всем уши и с такой яростью вели за собой солдат, что должны были держать ответ.

— С восходом солнца преподобный Поппо пройдет ордалию! — громко объявил стольник императора. — Никому не дозволено покидать остров до того, как будет заключено перемирие!

Северянин мог лишь скрипеть зубами. Он еще не догадывался, какое испытание уготовано лично ему.

Дело происходило во дворе усадьбы, иначе все зрители просто не помещались. Еще ночью слуги разожгли костер под коптильней, кинули на камни приличный кусок оплавленного железа. Даже в холодном виде таскать эту ноздреватую глыбу было не просто. С хмурого неба не упало ни единой капли дождя, но Северянину казалось, что вот — вот разразится гроза. В воздухе скопилась тяжесть, даже шумные посольские слуги притихли. Многие недоумевали как мог Оттон пойти на поводу у злокозненных датчан, но вслух не роптали.

Харальд послал слугу с орешиной. Криво ухмыляясь, назначил меру в девять шагов. Мужчины столпились, забыв о титулах и званиях. С одной стороны узкой дорожки нервно веселились датские ярлы, с другой — исподлобья глядели представители союзников. Во двор набились все свободные от караулов германцы, личная охрана императора, и совсем уж в отдалении тянули шеи слуги и рабы.

Отец Поппо молился один в каморке, поставив перед собой распятие. Упав на колени, он слегка раскачивался, читая псалмы, шевелил губами и все глубже погружался в одному ему видимую стихию. Несколько раз епископа шепотом позвали, потом позвали громче, отважились даже потрогать за плечо. Позже молодой монах, округлив глаза, рассказывал, как ударило его в пальцы. Плечо священника стало каменным, точно неживым, а взгляд его томился где — то далеко.

Рыцари и бонды ждали молча, никто не проявлял нетерпения. Кто — то закашлялся, его толкнули в бок. Кусок крицы раскалился в огне, мягкие сполохи плясали на лицах треллей. У Дага слегка покалывала метка на голове. Что — то значительное происходило, даже чайки прекратили орать и виться кругами над усадьбой.

И вот он вышел. Босоногий, седой, в волочащейся по земле тунике. Поппо медленно прошел к огню, не замечая никого вокруг. Губы его продолжали по памяти читать Писание. Голые по локоть руки сложились в вечном жесте покорности. Затем епископ легким движением сунул ладонь в огонь и поднял руку над головой.

Над рядами замерших людей пронесся вздох. Почти все эти мужчины добились своего положения силой и жестокостью, они сотни раз обагряли свои мечи чужой кровью и не знали сомнений. Многие сами штопали себе раны и умели смеяться в бою, получив красивый удар. Но нынешним утром происходило нечто, неподвластное их пониманию. Даже истые ревнители католической веры замерли, пораскрывав рты.

Поппо повернулся и пошел к орешине, вытянув вверх узловатую руку с дымящимся куском железа. Его белые губы шевелились, глаза широко смотрели в небо. Один раз он едва заметно покачнулся, и Даг едва не откусил себе язык. Северянину казалось, что эти девять шагов никогда не закончатся, что невидимое солнце и само время замерло, и все они тут будут торчать вечно.

Громкое «Ааахх!» прокатилось над усадьбой, когда епископ кинул под ноги Харальду багровую от жара крицу. При этом ни малейшей гордости или самолюбования не отразилось на его бледном лице. Лишь горели глаза в обрамлении синяков после бессонной ночи.

— Вот вам чудо! — промормотал кто — то.

— Великое чудо, явление милости Господней! — подхватили германцы.

— Падите ниц, проклятое племя, — прошептал один из соратников Поппо, тыча трясущейся рукой в помертвевших датчан.