О`Санчес - Хвак

Огромная площадь забита праздношатающимся народом. Вроде бы и день будний, да только в столице словно бы круглый год праздник.

Хвак шел-шел – и наткнулся пузом на чью-то спину: не пройти, давка. Что там такое? – А это скороходы да стража дорогу очищают: целый караван карет, в сопровождении всадников из сударей, следует во дворец! Можно и подождать, люди не гордые. Даже и любопытно поглядеть на лошадей, да на мечи, да все эти самоцветы, что на разряженных сударынях целыми гроздьями висят… Вроде бы всё, проехали… почти все…

– Ой, умора! Ты только глянь, повелитель!..

– А чего?

– Видишь вон того светловолосого молодца, что лошадь в поводу ведет, черную кобылу? Вон, остановился? Шпоры золотые?

Хвак поворотил голову и недоуменно осмотрел юношу, явно из очень знатных сударей, стройный, трезвый… Меч у него за спиной – явно, что очень хороший… Ого!

– Это кто у него – охи-охи??? Джога, это охи-охи?

– Да, сам не видишь, что ли? Ты не на зверя смотри, мы на них потом вдоволь налюбуемся, когда тебе опять по захолустью бродяжничать вздумается, ты на этого сударя смотри!.. И вон на ту карету, что колесом за встречную телегу зацепилась…

– Так, и чего там?

– В карете той девушка сидит, да не та, а вон та, худенькая, с графскою коронкой на голове.

– По мне – так лучше та, что в чепчике.

– Фи, повелитель, она простая служанка.

– Зато в теле! Ну и чего они обе?

– Ты на младшую смотри. Забавность положения в том, что сии молодые люди как раз думают друг о друге и не виделись много лет, и мечтают о встрече… Потеха! И вот уже столкнулись нос к носу – а не замечают, а, быть может, никогда и не увидятся отныне! Ибо, насколько я разобрался в ворохе окрестных мыслей, молодцу сему в дальний путь на днях, а девицу под венец утолкают и деваться ей некуда – обычаи. Людишки забавны, глупы и суетны. Охи-охи – и тот куда более понятлив: вон хвост свечкою поставил, принюхивается, вспоминает…

– Гвоздик, ты чего? Ну-ка, не безобразничать! Еще раз на кого оскалишься или хоть коготок впустишь – так тебе уши надеру, что…

Хвак стоял и смотрел на сцепленную с телегой карету, на форейтора, который возился в самой пыли с колесной осью, на юношу, беспечно треплющего за хвост и уши страшенного охи-охи… Что ему до них – мало ли иных диковинок в этом столпотворении, ничуть не менее странных и ярких?..

– Слышь, Джога!.. Я сам не умею пока, а ты… это… Ну, хочу, чтобы они друг друга увидели. Чтобы тот сударик глупую свою голову отвернул в нужную сторону, а чтобы та высунулась из-за занавески, понял?

– Хм… повелитель. Никогда не устану дивиться твоим придурям. Ладно уж, как прикажешь… Только давай наоборот сделаем: пусть лучше не он ее, а она его увидит, а то сей сопляк – из колдунов, из неплохих… да еще весь в оберегах мощных… Вдруг почует, что я своей сущностью его сущности коснулся? А ты почему-то не любишь, когда меня чуют…

– Делай.

Девушке в графской короне стало, вероятно, скучно глазеть на лицедеев через служанкину грудь и она отвернулась, чтобы пошире раздернуть занавеску своего окна. Взгляд ее скользнул рассеянно по толпе, по ухмыляющемуся Хваку, перебежал с юноши на лошадь, с лошади на охи-охи, потом обратно… Глаза у девушки расширились и она опять взглянула на кошмарную звериную пасть, вроде бы и прихлопнутую прочно, согласно хозяйскому повелению, но клычищи… как их не прячь – все равно торчат… Взгляд девушки замер, задрожал, и словно бы с некоторою опаскою переместился повыше… на берет, на светлые кудри человека, видимо хозяина охи-охи… Лица не видно… Однако, юноша мгновенно почувствовал вопрошающий взгляд – и стремительно, по-воински повернул голову, кинжально, коротко, четко, ровно настолько, чтобы не упустить и встретить!.. Зрачки его дернулись… и постепенно разлились на всю радужную оболочку… То же самое, видимо, произошло и с девушкой, она уронила дрожащие пальчики на край окошка, не обращая внимания на густую серую пыль, на то, что рука ее без перчатки… В самое первое мгновение, когда юный незнакомец перехватил ее любопытствующий взор, девушка смутилась и покраснела от собственной невежливости, но почти сразу же румянец ее сменился бледностью, очень сильной бледностью…

– Что с тобою, деточка, госпожа моя??? Что с тобою?

– Няня… я… я… мне…

– Караул! Госпоже нашей дурно!

Охи-охи перестал урчать, хныкать и чесаться, он сел на задние лапы, подогнув поудобнее хвост, и задумался. Хозяин не в себе. У хозяина с рассудком что-то такое… Вроде как спит, но не спит. Но ничего такого плохого. Хозяин… доволен… а мысли враспрыг… Странно. И запахи из лошадиной коробки знакомые… Дальнего знакомства запахи… и не вспомнить… Строго приказал молчать и не шевелиться. Будет исполнено, чего проще?

Граф Гуппи был неглупым и понимающим жизнь человеком: в войне ли, в мирном управлении своею провинцией – всюду он знал, что делать, как поступать, если не хватало природной проницательности – брал опытом. Но здесь происходит нечто такое… непонятное… Ныне он гостил в столице и как раз сегодня сопровождал свою дочь в императорский дворец, ибо она была не простою сударыней, но имела честь состоять фрейлиною при дворе Её Величества!.. Обереги – его и дочери – молчат, стало быть, дело, скорее всего, не в колдовстве, а в духоте погоды, или… Кто этот наглец, в упор рассматривающий его дитя???

– Сударь! Представьтесь, сударь, дабы я мог не бояться замарать свою длань и перчатку, перед вызовом на бой отхлестав по щекам такого наглого невежу как вы, понимая при этом, что предо мною не холоп или смерд! Сударь, я к вам обращаюсь!

Юноша, еще более бледный, чем девушка в окне кареты, ничего более не слыша и не видя, опустился на одно колено и прошептал побелевшими губами:

– Уфина… О, Уфина… Я так тебя искал… я… повсюду…

Наверное, самым простым решением было бы смахнуть голову с плеч коленопреклоненного наглеца, несмотря на присутствие его ручного зверя, кошмарного охи-охи, но граф Гуппи растерялся, ибо… как-то все не так… не привычно… И золотые шпоры…

– Сударь! Это моя дочь, урожденная графиня Гуппи, ее имя отнюдь не Уфина какая-то, но Уфани, вы ошиб… Сударь, вы слышите меня? Да вы совершенно пьяны!

Юноша, наконец, услышал обращенные к нему слова седовласого здоровяка, старомодно одетого, багрового от ярости и крика… Он перевел взор на орущего перед ним сударя и промолвил, продолжая стоять на одном колене:

– Простите мою неуклюжесть, мое невольное безумие, сударь! Я виноват. Я прошу руки вашей дочери! Она – моя душа и жизнь!

Граф подавился очередным ругательством и замер: вежливые слова, сопровождающие предложение руки и сердца его дочери… так внезапно… да еще при таких обстоятельствах… Но в жизни всякое случается, если, к примеру, вспомнить его собственное сватовство, в гораздо более щекотливой… Пелена багровой ярости перестала застилать глаза графу Гуппи, постепенно уступая место привычному хладнокровию – все-таки он воин, а не пьяный ремесленник… Юноша-то не прост, уже в золотых шпорах, несмотря на возраст, отменно вооружен, вежлив… Герб… О-о-о-го! Этот юный рыцарь – князь Та Микол! Судя по изломанному гербу – младший сын, однако… Та Микол! И, стало быть, не женат, если верить тому же гербу! И поступает честно – пусть и странно! Та Микол! Рыцарь! Учтивые манеры!.. Как говорится – о чем еще мечтать отцу невесты? Это гораздо, гораздо лучше всех возможных брачных наметок, что они с женой кропотливо перебирали долгими вечерами для своей кровиночки… Не говоря уже о тех бреднях, которыми их младшенькая одержима чуть ли ни с самого детства…