Татьяна Тихонова - Дьюри

"Элизиен, неужели в Ошкуре совсем не осталось людей?", — спросила я просто для того, чтобы хоть что-то говорить, чтобы нарушить эту тягостную тишину безжизненной ночи.

— Нет, нету… Поначалу, говорят, были, и Ангерат долго человеком был, а теперь у него живого ничего не осталось. — Голос Элизиена был тихий, словно и он тоже терялся в этих бескрайних черных просторах, слабел.

"Ты сейчас сидишь или… лежишь?", — вдруг подумала я и улыбнулась, мне почему-то показалось, что он сейчас где-то рядом, как раньше в его землянке — на шкурах.

И услышала, как он беззвучно рассмеялся:

— Я — нигде, я — дух, воздух… Зачем мне лежать или сидеть, если я не имею тела?

Я рассмеялась. Странное дело — улыбка, даже если все плохо, безнадежно и беспросветно, и ты улыбнулся, пусть даже через силу, безнадега вдруг отпускает… удавка на шее ослабевает… А Элизиен тем временем говорил:

— У них здесь было восстание машин. Границы между мирами только открыли, тогда еще люди прилетали к Вазимингу на железных птицах, и было сказано немало прекрасных слов о дружбе и братстве… И тут же вскоре разыгралась у них война. Страшная то была война… Точно как в предании говорится: и сравняется земля с небом, и будут лететь железные птицы, и огненный дождь прольется на ваши головы…

Я слушала, и мне становилось страшно. Слова из писания…

"Элизиен, это единственное наше будущее?"

— Единственное, которое открыто пока… Ты же видела башню Валиенталя? — ответил дьюри.

"Видела… Четыре мира. Харзиен сказал, что ваш мир это одно из наших прошлых, значит, известно, другое?"

— Да, Гурмавальд… В том мире живут уродливые люди и звери, страшные — двухголовые, безрукие, трехногие… оттуда приходит к нам паучья чума и страшные туманы… Но рассказывают некоторые бродяги, — есть где-то прекрасный мир, Гелания, что среди прекрасных лесов и рек стоят белые высокие дворцы, а люди, живущие там добры и прекрасны лицом… Они управляют добрыми машинами и летают на железных птицах к далеким звездам. Некоторые говорят, что это будущее Асдагальда, но оно пока скрыто от людей, а вот Ошкур, напротив, проявляется все больше…

Я уже не могла больше пытаться заснуть, и, усевшись по-турецки на голой, нагретой за день земле, смотрела в ту сторону, откуда пришла… Красное зарево большого мегаполиса освещало небо на горизонте… И, казалось в этот ночной час, что там, живет страшное чудовище, изрыгающее смрад и дым, пожирающее то, что породило его, и высасывающее жизнь из того, что встречалось ему на пути, и если его не остановить сейчас, то оно погубит все живущее на этой прекрасной земле очень скоро…

…Что я делаю в этой черной степи, в этом времени, где меня не должно быть вообще? Что мне делать там, куда рвется моя душа, если я могу причинить зло, тому, кого так глупо и навязчиво хочу видеть?..

А Элизиен говорил и говорил тихо, он слышал, что творится во мне.

Это отчаяние или черная пыль чужих дорог чуждого мира заставляет противно слезится мои глаза?.. Или преследующий неотрывно взгляд Ошкура довел меня до истерики?..

Мотнув упрямо головой, я опять уставилась на багровеющий вдали горизонт. Я не видела выхода, кроме как снова идти… выбираться из этого мира деловито и равнодушно жужжащих машин… И никогда больше не возвращаться в мир дьюри…

Внезапно исчезли все звуки… Отдаленный лязг гусениц трансформеров потонул словно в вате в навалившейся на меня неожиданно тишине. Их тяжелый гул сначала стал тягучим, будто клейстер…

А потом смолк. За ним замолчал и Элизиен… Его тихий голос утекал вслед за другими звуками прочь, и мне стало страшно… Остаться совсем одной, здесь, в этой тишине?..

Что-то прозрачное вырастало вокруг меня, мне казалось, что меня обступает кто-то своим присутствием неслышно. Выставив руки вперед, я уперлась во что прохладное и гладкое… Будто стекло… Оно уже сходилось у меня над головой острой пирамидой, и стены ее тянулись до земли, а земли под ногами не было… Босые ноги мои стояли на стекле прозрачной пирамиды… Я казалась себе маленькой и беспомощной, вглядывалась сквозь толстое мутное стекло и не видела ничего…

Никто не откликался на мой зов… Элизиен больше не отвечал на мои вопросы… Но странное спокойствие наваливалось все больше на меня… Я легла на чистый, прохладный пол, прижавшись разгоряченным лицом к нему, и необычное ощущение, что все будет хорошо, коснулось меня, оно убаюкивало меня незатейливыми песенками моего детства, шептало на ухо маминым голосом добрые сказки со счастливым концом…

И та, которая лежала на полу, уснула…

А я оставила ее. Я не хотела спать. Мне хотелось летать… Но места было мало в пирамиде, и я билась о ее стены, разбивая лицо и крылья в кровь… Отпустите меня!..

Но иногда я смотрела вниз, на ту, что я оставила там, и мне становилось жаль ее…

Она лежала на спине, и грудь ее была рассечена, и видны были бело-розовые, влажные от крови и слизи легкие… Сердце билось… медленно… будто из последних сил… И зеленый глаз чужеродного тела мигал непрерывно в груди ее, вот он замигал быстро-быстро, словно испугался, что его увидели…

И вдруг погас. Я отчего-то очень обрадовалась этому… Будто кто-то перестал, наконец, смотреть мне в спину… Будто кто-то очень добрый запретил чудовищу из города следить за мной…

И я подошла к той, что лежала на полу.

Грудь ее была теперь сшита грубым портновским швом… Чья-то рука прикоснулась к страшному багровому рубцу, пересекающему ее грудь… Рубец побледнел, и вскоре исчез, оставив лишь еле заметный след. Та, что уснула крепко на полу пирамиды, вздохнула.

И мне стало легче дышать, и я распахнула крылья… Мне оставалось лишь проснуться вместе с ней…

И я проснулась. И открыла вместе с ней глаза. Но я знала то, что не знала еще она… Я знала, чьи руки были со мной… Руки дьюри… Но я расскажу это себе только во сне…

…Костер горит ярко. И оттого лес, обступивший небольшую поляну, кажется еще темнее. Треск насекомых и надоедливый, тонкий звон комаров… Совсем близко слышно ручей. Он бежит говорливо по корягам, по корням деревьев… Чья-то рука протягивается ко мне и поправляет наброшенное на меня одеяло…

— Откуда здесь взяться одеялу, Олие… — голос дьюри заставил меня вздрогнуть.

Ощупывая потихоньку тяжелую, теплую вещь, укрывавшую меня, я, надеясь, что меня не видно в темноте, по-дурацки улыбаюсь. Сама с собой. От радости. Потому что жива, потому что не в Ошкуре, потому что флейта была со мной, я чувствовала, как рука занемела, оттого, что сжимала до боли дудку, и потому что…

— Я знаю, почему, О… — опять сказал он, и я увидела в профиль его лицо, обращенное к огню.