Бернхард Хеннен - Меч эльфов. Наследница трона

У Люка было такое чувство, что эльфийский рыцарь улыбается, хотя лицо его оставалось всего лишь овалом.

— Книга Ганды, как и все истории о кобольдах, — смесь правды и самой сумасбродной лжи. Это было очень давно. Ганда жила во времена святого Жюля. Именно он и отрубил ей руку. Точнее сказать, тот, кто скрывался под личиной Жюля. Но я отвлекся. Благодаря ее книге Широконос стал настолько известен, что к нему стали приходить калеки со всех уголков Альвенмарка. Ламассу и минотавры, самые разные кобольды и фавны, апсары и даже последний змеиный маг. И Широконос был слишком приветлив, чтобы отказать кому-либо в просьбе. Я ведь говорил тебе уже, какие маленькие мышлинги… Он погиб. Просто растворился в воздухе. Не убежал. Говорят, он стал единым целым с тем местом, где работал, на поляне в дубовом лесу неподалеку от Яльдемее.

— Но как можно питать ложные надежды после такой сказки?

— Это еще не конец истории. Вот сейчас и начинается сказка. С тех пор как Широконос умер, говорят, что на той поляне, с которой он стал единым целым, случаются чудеса. Иногда, если прийти вовремя, с чистым сердцем, силы Широконоса срабатывают. Очень редко кто-то, кто проводит ночь на поляне, обнаруживает наутро, что излечился. За столетия туда ходили тысячи. Я не знаю никого, кто по-настоящему излечился бы после исчезновения Широконоса. Со временем туда ходят все меньше и меньше. Но сказка о зачарованной поляне продолжает жить. Она пробуждает мечты, которые могут окончиться только горьким разочарованием. Поэтому я не хотел рассказывать Мириэлль эту историю.

Люк откинулся назад и закрыл глаза, в которых появилась резь.

— Может быть, ты прав, — нерешительно произнес он. — Мне не стоило вмешиваться.

— В чем, ты говоришь, твоя беда? Что на уме, то и на языке. Сейчас, когда я лучше узнал тебя, я не держу на тебя зла за твои слова. Мириэлль уснула. Наша долгая болтовня, наверное, утомила ее. Тебе тоже нужно отдохнуть, Люк. Я беспокоюсь по поводу твоих глаз. Не стоило снимать повязку.

— Это ведь была всего лишь свеча, — устало пробормотал Люк.

— Для тебя ее свет силен, как полуденное солнце. Нужно было внимательнее слушать Эмерелль.

Фернандо сильно вспотел. Он отчаянно боролся с приступом дурноты. Вонь горелой плоти была слишком большим испытанием для его желудка. Он был всего лишь писарем, не воином и уж точно не палачом. Он не был создан для того, чтобы выносить это.

Тарквинон схватил Мигеля за волосы и потянул вверх. Грудь и губы брата были в потеках крови. Глаза так закатились, что не было видно зрачков.

— Смотри мне, не подохни, ублюдок! — раздраженно произнес гроссмейстер.

Мигель был пристегнут к стулу. Рядом на маленьком столике лежали приспособления для пыток из сверкающей стали: щипцы, пилы и кривые ножи. Их не коснулась ни одна капля крови.

— Пуля из костолома впечаталась в его нагрудник. Его ребра сломались, словно хворост и пронзили легкие. Его жизнь в руках Тьюреда. К сожалению, он не в состоянии ничего сказать. — Гроссмейстер указал на священника, повязавшего поверх серо-белой рясы кожаный передник. — Я уже представлял тебе брата Матиаса?

— Нет. — Фернандо вытер мокрые от пота руки о свои брюки для верховой езды.

— Он входит в число вопрошающих. Ты когда-либо присутствовал при том, как они ведут беседу? Они очень убедительны.

Писарь внимательно посмотрел на священнослужителя. Брат Матиас был невысок. Длинные худые руки болтались в рукавах рясы. Под кожей отчетливо виднелись сухожилия и вены. У священника были полные губы. Его глубоко посаженные серые глаза приветливо блестели. Но в уголках глаз виднелись глубокие морщинки. Фернандо прикинул, что священнослужителю меньше тридцати лет.

— Матиас побеседовал с обоими вопрошающими, которые были в списке заговорщиков Оноре. Один из них был его любимым учителем. Брат Матиас считается мастером проведения тонких бесед. Он всегда узнает то, что хочет. Впрочем, вопрошающие гораздо искушеннее в том, что касается обоснования каких-то вещей или их сокрытия. Поэтому они не должны стать мерилом. Гептархи решили казнить их, хотя письмо Оноре было единственным указанием на то, что они принимали участие в предательстве князей Церкви. Брат Матиас был очень огорчен. Поэтому он с удовольствием побеседовал бы и с тобой тоже.

Фернандо судорожно сглотнул.

— Я всего лишь простой писарь.

Матиас указал ему на стул с высокой спинкой.

— Не хочешь присесть на время нашего разговора?

— Я лучше постою.

— Я не хотел бы, чтобы ты меня понял превратно, Фернандо. Я очень благодарен тебе за то, что ты мне сообщил о планах брата Оноре, — сказал Тарквинон, не прилагая ни малейших усилий к тому, чтобы разрядить атмосферу улыбкой.

Он взял Фернандо под руку и повел его к одной из стенных ниш, где были прикованы рыцари из свиты Оноре.

Протяжный, долгий крик, в конце концов перешедший в безысходное всхлипывание, ненадолго заглушил все остальные звуки. Они находились в просторном, освещаемом свечами подвале. Здесь присутствовали полдюжины вопрошающих и, пожалуй, около двух десятков слуг и солдат, занимавшихся пленниками.

— Ты узнаешь его? — Тарквинон кивнул на мужчину, который был прикован к стене ближе всего к ним.

Фернандо оглядел жалкую фигуру. Толстая повязка, поддерживавшая челюсть, закрывала большую часть лица. Слева она была пропитана темной кровью. Виден был только один-единственный глаз. Он был направлен прямо на Фернандо. И в нем отражалась смертельная ярость. Писарю не нужно было смотреть на хорошо сшитый кожаный камзол, чтобы понять, кто висит в цепях.

— Я соблазнился и попытался выстрелить ему в лицо. Но, как видишь, сделал свое дело не очень хорошо. Он повернул голову в сторону, и нащечник шлема лишил мою пулю смертельной силы. Она пробила ему щеку, раздробила несколько зубов и наполовину оторвала язык. Теперь из него не вытащишь ни единого разумного слова.

Тарквинон подошел к искалеченному примарху и принялся возиться с его повязкой. Оноре застонал от одного прикосновения, хотя по нему было видно, что он изо всех сил старается сдерживаться.

Гроссмейстер грубо прижал голову своего противника к стене и оттянул кончиками пальцев повязку возле его левого уха.

— Ты должен слышать, что говорят. Мне хочется, чтобы ты понял все, когда уйдешь от нас.

Затем он снова обернулся к Фернандо.

— Не могу сказать, что я был высокого мнения о брате Оноре. Но одного у него не отнимешь. Он неглуп, хотя обстоятельства помешали ему принять участие в этом разговоре. Это не в его духе — написать письмо, в котором предательство называется своим именем. И в котором перечислены все заговорщики. Действительно, все это люди Церкви, репутация которых не безупречна. Но что удивляет меня и брата Матиаса — ни один из семи казненных в беседах, предшествовавших их отходу в мир иной, не сообщил ничего стоящего о заговоре. Конечно, есть упорные ребята, которые уносят тайны с собой в могилу… Но обо всех семерых сказать этого нельзя. Четверо уже через час интенсивного тет-а-тета признались во всем. Но ничего нового из них вытащить было нельзя. По крайней мере, ничего такого, во что поверит разумный человек. Как ты думаешь, с чем это может быть связано, Фернандо? Можешь говорить смело. Брат Матиас, которого эта загадка тоже очень сильно интересует, стоит так далеко, что не услышит того, что говорится здесь. Ну же, Фернандо…