Александр Рудазов - Шумерские ночи

Город Симуррум стоит на Нижнем Забе, притоке великого Тигра. Эти места — часть провинции Мадга, что лежит на северо-востоке империи Шумер. Здесь правит железная десница императора Энмеркара и божественная воля всемогущего Мардука.

Вчера Шумер отмечал наступление месяца гуд-си-са. Это хороший месяц, приятный и спокойный. В нем не проводится полевых работ, нет и важных храмовых праздников. Гугали в этом месяце обычно устраивают большую чистку оросительных каналов, а Лугали любят с кем-нибудь повоевать, но простого люда все это никак не касается.

Мастер Ахухуту всегда любил этот месяц. Сейчас он сидит в своей лавке, ушами следя за обычным гомоном кара, а глазами — за великолепной чашей, принимающей под его руками окончательный облик. За такое чудо можно будет взять немало сиклей…

В лавке Ахухуту лучшая керамика во всем Симурруме — никто другой не умеет так искусно выбить из глиняного шара нужную форму, а затем обжечь ее в горне. У Ахухуту отличный горн — двухъярусный, с четырьмя поддувалами. За каждым поддувалом трудится специальный раб — и горе ему, если огонь ослабнет хоть на минуту!

Еще мастер Ахухуту знает множество секретов, чтобы посуда при обжиге не трескалась — он подмешивает туда не только солому, навоз и шамот, как все гончары, но и золу, редкие растения, толченый уголь, даже толченые раковины.

Никто не знает, для чего Ахухуту так щедро платит уличным мальчишкам за сбор улиток, — хороший мастер не раскрывает секретов кому попало.

Но главное, что так ценят покупатели в вазах и чашах Ахухуту, — их роспись. Сверло-бутероль в руках искусного гончара — продолжение его пальцев, оно так и мелькает по керамическим стенкам, оставляя за собой тонкие линии, на глазах становящиеся прекрасным рисунком. Звери, рыбы, растения, люди и даже боги — все подвластно художнику, все подчиняется умелой руке. Каждый сосуд Ахухуту — целый рассказ, история. Настоящий ценитель не купит чашу с уже знакомой историей — он всякий раз требует нового. И мастер Ахухуту дает ему новое — он еще ни разу не повторился, не опустился до копирования того, что уже было.

Каждое творение Ахухуту — уникально.

Умелый мастер отложил в сторону бутероль и взял кисточку. Чтобы рисунок получил настоящую глубину и красоту, его нужно раскрасить. Здесь не обойтись без точного глаза — ошибись чуть-чуть в оттенке, и картинка не оживет, останется всего лишь пятном краски. Ахухуту пристально вглядывается в линии на гладкой поверхности чаши, но уши по-прежнему впитывают окружающий шум, вычленяя из него все мало-мальски интересное.

В шумерских городах основная торговля идет в речной гавани — каре. Здесь встречаются все — купцы, рыбаки, скотоводы, гонцы. Шум гавани — это настоящая музыка, если уметь ее слушать. Плещет вода, скрипят весла гребцов, затоны всегда полны парусными ладьями и речными баржами. Товары ввозят и вывозят, отправляют вверх и вниз по реке. На пристани постоянно толчется народ — у каждого свое дело, каждый чем-то занят.

В лавку ежеминутно заходят покупатели, рассматривая готовые сосуды и перекидываясь с хозяином словом-другим. Лавка Ахухуту расположена в хорошем месте — у центрального канала, возле самого горла. Слева питейный дом госпожи Нганду — это выгодное соседство, там всегда много посетителей. Справа финиковый сад, принадлежащий храму Нанны, — это тоже выгодное соседство, слуги лунной богини частенько делают заказы у Ахухуту.

У берега собралась гомонящая толпа — стражники суда кого-то казнят. Конечно, женщину — только женщин положено казнить через утопление. Мужчин убивают топором, и не здесь, а рядом с воротами суда. Если же преступник не мужчина и не женщина (скажем, евнух или содомит), его сажают на раскаленный медный кол.

Лучше всех приходится рабам — их вообще нельзя казнить. Ведь раб — это вещь, имущество. Разве можно казнить неодушевленный предмет?

Единственное, что слегка раздражает почтенного мастера, — стайка кар-кида, «шляющихся по рынку». Проклятые блудницы собрались именно возле его лавки и отвлекают посетителей глупым смехом и непристойными выкриками. Куда смотрит наместник, почему позволяет это непотребство? Ведь в Симурруме есть многочисленная община жрид-харимту — священных блудниц богини Инанны, да будет вечно благословенно ее любвеобильное чрево. Они хороши лицом и прекрасны телом, часто моются, носят дорогие одежды, пользуются лучшей косметикой, искусны во всех видах наслаждения и совсем недорого берут за свои услуги. Так зачем же нужны еще и эти уличные шлюхи, лишь разносящие дурные болезни?

Была бы на то воля Ахухуту, всех бы их давно отправили на дно затона…

Вернулся один из рабов-разносчиков, почтительно поклонился хозяину, положил перед ним снизку серебряных колец-сиклей и прикрыл ладонями лицо, ожидая новых повелений. Ахухуту пересчитал монеты, убедился, что заказчик честно заплатил за свою вазу, и указал рабу уже подготовленный сверток.

— Доставишь почтенному Думузигамилю, что живет направо от ворот священной ограды, рядом со школой писцов, — распорядился мастер.

— Повинуюсь, хозяин, — склонил голову раб, взваливая на плечи погребальный сосуд.

У несчастного Думузигамиля недавно скончался малолетний сын — он заказал самую лучшую урну. Жаль его, конечно, но Ахухуту здесь улыбнулась удача — если бы ребенок прожил еще хотя бы несколько месяцев, то вошел бы в совершеннолетие, и тогда для похорон потребовалась бы уже не урна, а плетеная циновка.

— Потом вернешься за другим заказом, — неохотно приказал Ахухуту, бросая взгляд в угол.

Там уже третий день лежат четыре безупречно расписанных чаши большого размера, приготовленные для старого мага-кассита, живущего на окраине. Конечно, заказчик даже не подумал прийти за ними сам — где это видано, чтобы маг утруждал ноги по такому низменному делу? Не присылает и рабов — проклятый старик полагает, что мастер-горшечник должен доставить его заказ прямо к порогу.

Ахухуту вовсе не против — но за такую услугу следует добавить несколько монет. Однако этот скряга, держащийся за свои сикли, как нищий за чашу для подаяний, наотрез отказывается хоть чуть-чуть приплатить.

А ссориться с магом — дело не самое умное, даже для столь уважаемого мастера…

Среди зевак, глазеющих на казнь, внимание Ахухуту привлек мальчишка, отрешенно жующий медовую лепешку с изюмом. Лет четырнадцати-пятнадцати, худой, смуглый, черноволосый, одетый в один только набедренник-юбку, он показался мастеру смутно знакомым. Кажется, почтенный Ахухуту уже видел его здесь несколько дней назад…

— Отрок! Отрок, подойди сюда! — крикнул мастер, уверившись, что не ошибся.