Ника Созонова - Nevermore, или Мета-драматургия

А он ждал, оказывается. Каждый день ждал…

КАРТИНА 10

Въезжает на инвалидной коляске Хель. Подъехав к забору, хочет написать тему, но руки плохо его слушаются, мел крошится. С ожесточением швыряет мел. Говорит очень громко, хаотично двигаясь взад-вперед по сцене, быстро перебирая руками колеса коляски.

ХЕЛЬ: Здесь нередко встречается мысль: неплохо было бы набить морду Боженьке, или кто там есть, наверху. Предлагаю открыть по этому поводу дискуссию. Для затравки два вопроса. Первый к агностикам: что, если в момент творения Демиург находился в состоянии депрессии? Стоит ли в таком случае его винить? Второй к атеистам: предложите способ набить морду Большому Взрыву.

КРАЙ: Хе-хе… Забавная темка! Если все-таки окажется, что загробная жизнь существует, и будет возможность добраться до Апостола Петра или даже до самого Боженьки, однозначно стоит набить ему морду. Я бы этому гаду всю его седую бороденку повыдергал!!! В депрессии был? А не хрен в депрессии что-то там творить. В депрессии нужно лежать мордой к стеночке, если уж не решаешься на радикальные меры.

МОРФИУС: Это уже сатанизм, ребятки. И бравировать тут нечем.

ДАКСАН: Кстати, о сатанизме: 'Я обмакиваю перст в жидкую кровь бессильного идиота-Спасителя и пишу на Его израненном челе: се, истинный Князь Тьмы — Царь Рабский!… Я всматриваюсь в тусклые глаза грозного Иеговы и щиплю его бороду; я воздеваю секиру и раскалываю его прогнивший череп!' Ла-Вей, Сатанинская Библия, Дьявольская Диатриба, глава 1.

ЭСТЕР: Вопрос поставлен в корне неверно. Нужно бить морды тем, кто придумал Боженьку. Такого Боженьку. Предлагаю набить морды высокопоставленным 'хрюсам': епископам, патриарху, папе.

КРАЙ: Папе не надо. Неплохой мужик, много добра делает.

ОНЛИБЛЭК: Эх, люди, люди… Все б им только кого-нибудь обвинить. Даже Бога, наверное, для этого придумали.

БРЮС: Интересный вопрос: а где у Бога то, что вы собираетесь бить? Поскольку, как пишут в некоторых умных книжках, его сущность есть комплекс пространственно-временных вибраций, некое подобие голографической многомерной структуры.

КРАЙ: Если очень захотеть, можно и в голографической структуре обнаружить морду. И вдарить хорошенько!

ХЕЛЬ: Браво, Край! Респект. Я уверен, что ты непременно её обнаружишь. И адаптируешь привычное действие — битие морды — к непривычным условиям.

ЛУИЗА: А мне вот совсем не хочется кому-то что-то бить. Наоборот. Каждый вечер, перед тем как заснуть, прошу, чтобы меня ДО-били. Как угодно: кирпичом по голове, ножом в печень. Взрывом террориста в метро. Только поскорее! Мизерекордия — 'милосердие' — так назывался в Средние века кинжал, которым добивали смертельно раненых. Я даже, наплевав на гордость, поцеловала бы руку, которая нанесет мне милосердный удар. Все равно — Боженькину или человеческую.

ХЕЛЬ: Луиза, так это ж просто. Чаще гуляй по ночам по безлюдным пустырям и паркам. При нынешнем разгуле преступности долго ждать милосердной руки не придется.

БРЮС: Кстати, о ночных парках. Кто в курсе, Бэт уже вышел из больницы?

МОРФИУС: Вышел, с ним все в порядке — болтали по асе вчера вечером. Думаю, скоро объявится.

ХЕЛЬ: Вот интересно, Бэт недостаточно горячо целовал ручки тем, кто на него напал в ночном парке? Не сумел пробудить милосердие в зачерствелых сердцах пятерых кавказцев?..

АЙВИ: Хель, смени либо тон, либо тему. Прошу тебя — пока вежливо.

ХЕЛЬ: Слово 'пока' меня заинтриговало. Особенно, учитывая разделяющие нас полторы тысячи км. Тон у меня, кстати, вполне почтительный.

ЭСТЕР: Дело даже не в тоне. О поцелуях ручек говорила Луиза, и ты не вправе приписывать ее желание кому-то другому. Мне тоже, к примеру, претит быть убитой рукой какого-нибудь ублюдка. Зарезанной, задушенной или забитой ногами. Не нужно стричь всех под одну гребенку.

ХЕЛЬ: Сдаюсь! Не буду стричь. Тем более, если остричь всеми нами уважаемого Бэта, он тут же скончается от разрыва сердца. Благодарю всех высказавшихся! Дискуссия прошла весьма плодотворно. Краткие тезисы будут отпечатаны и выставлены на всеобщее обозрение.

Из 'живого журнала':

'…Когда отчаянье рвется наружу — я загоняю его назад, в глубину себя. Когда я балансирую на грани истерики, когда готова расцарапать себе лицо или рыдать до умопомрачения — я неимоверным усилием воли заставляю себя не рухнуть за эту грань. Слезы боли грозят смыть маску, прикрывающую мое истинное 'Я', и я прогоняю их смехом или надеваю черные очки.

Никто не должен видеть меня слабой и жалкой.

'И только гордость говорит: иди!'

……………………………

И в сны убежать уже нельзя. Это не раз спасало меня прежде, давало передышку на восемь часов в сутки. Теперь уже нет: сны стали тошнотворней реальности. Разве что один, мой самый любимый сон — он по-прежнему предан мне и приходит два-три раза в месяц. Я сотворила его сама, вырастила из воображаемых картинок, проплывающих под закрытыми веками. Вот он:

…я смотрю в окно на высотные дома напротив, и под моим ненавидящим взглядом прямоугольные коробки начинают оседать, рушиться, переламываться в сочленениях, подымая клубы густой пыли. Совсем как башни-близнецы Торгового центра. Над головой проносится взрывная волна, сносящая потолок и стены, мой дом проседает вместе с другими, но я не падаю, не перемалываюсь в мясорубке тотального разрушения, а взмываю в небо, словно подброшенная чьей-то сильной рукой. С высоты птичьего полета так хорошо обозревать полыхающий в огне и задыхающийся в дыму и пыли город… мир… мироздание. Мировое здание, громада сложных и стройных конструкций рушится грозно и мощно, на потеху плотоядно ухмыляющемуся Хаосу. Языки пламени, тянущиеся от земли, сплетаются с молниями, образуя красочную подсветку. Эффектное зрелище захватывает дух, радость освобождения кружит голову… И таким острым бывает разочарование, следующее за пробуждением.

……………………………

Я гораздо более живучий зверек, чем мой Модик. И даже чем его активная подружка Лилит. Но столь же бесполезный. Моя тушка не сгодится даже на корм, даже на удобрения…'

Человек, которого никто никогда не любил, не любит и не полюбит, умирает, как затравленная крыса. Эта фраза из романа Айрис Мердок врезалась мне в сознание в ранней юности. Отчего-то сейчас она преследует меня почти непрестанно — стала чем-то вроде внутреннего лейтмотива. Стоит мне взглянуть на Модика, умывающего мордочку, грызущего морковь или ласково обшаривающего в поисках блошек свою подружку, и в уме мгновенно выстраивается: я — такая крыса. Никому не нужная, всеми презираемая, брезгливо отбрасываемая. Может, имеет смысл поменять ник на Рэт или Рэтнесс?…

Вероятно, я потому так люблю крыс, что подсознательно отождествляю себя с ними. Впрочем, мой Модик, как и его нагловатая половинка Лилит, любимы. И друг другом, и хозяйкой. От декоративных крысок все тащатся и приходят в умиление. (Как-то я заглядывала из любопытства на сайт, посвященный разведению этих зверьков, и меня позабавило, как юные девочки и взрослые тетеньки делились тем, кто сколько дней проливал слезы после упокоения любимца.)