Сергей Радин - Кодекс Ордена Казановы

Рука машинально поднялась позвонить в дверь.

Маленькая, сухонькая бабка Петровна открыла сразу. Наверное, по хозяйству суетилась, мимо прихожей пробегала. Открыла — и на Лёхина пахнуло тёплой сладковатой волной — запахом только что испечённого хлеба.

— Боже, как пахнет! — вырвалось у Лёхина.

Непривычно печальное лицо бабки Петровны засветилось, по краям глаз будто солнышки засияли загорелыми лучиками-морщинками.

— Ой, Лёшенька, заходи, мил человек! Хлеба-то я давеча выложила из духовки да полотенцем накрыла, чтоб потихоньку остыли. Хочешь ежели, так отрежу горячий-то. А у меня и молочко к нему припасено, в холодильнике стоит. Магазинное, конечно. К хлебушку бы моему парное надобно, да посередь города где уж его взять, от коровы-то сразу!

Лёхин даже засмеялся от удовольствия. Горячий хлеб, у которого хрусткая корочка, а внутри ещё не затвердевший, вязкий мякиш, — да с холодным, чтоб зубы заныли, молоком!.. Ммм…

— Очень хочется, Галина Петровна! Посидел бы я у вас, да Егор Васильич сейчас звонил, приехать обещал. Вот я к вам и забежал, а вдруг хлеб печёте?

Историю дружбы хозяина рынка и Лёхина бабка Петровна знала. И как Лёхин, сам того не подозревая, выручил Егора Васильича из большой неприятности, и как последний из благодарности вселил Лёхина в одну из своих квартир, а затем вручил дарственную на неё. Знала и то, что любит Егор Васильич простой продукт на столе, щи с пирогами, к примеру, и то, что хлеб, тёплый и духовитый, для него лучшее лакомство на свете.

— Пошли на кухню, выберешь сам, какой по нраву придётся. А больше ничего тебе, Лёшенька, не пахнет, а?

— Вроде рыбку тушили, Галина Петровна?

— Ан и не угадал, Лёшенька. Я тебе к хлебу ещё и караваец дам. Порадуй своего Васильича. Он такого, чать, не едал.

Каравайцем оказался круглый высокий пирог с крышкой; снимаешь крышку, а под ней — мягкие, нежные кусища минтая на подстилке из квашеной капусты… Лёхин в уме придуманное меню разом зачеркнул, к каравайцу "добавил" пару салатов и белое вино. А потом обеспокоился, глядя, как тщательно бабка Петровна обёртывает полотенцем одну форму с хлебом и две с пирогом.

— Галина Петровна, вы, наверное, для детей пекли, а я пришёл и граблю. Может, мне одного каравайца хватит?

— Не пропадут без моего хлеба. Я ведь так, для себя пеку. Голову было бы чем занять да руки. Работа, знаешь ведь, Лёшенька, от мыслей плохих уводит.

С бабкой Петровной надо бы посидеть, поговорить и выслушать. Лёхин это ясно понимал: с его приходом она оживилась, от какой-то печальной думушки и следа не осталось, а сейчас, провожая, снова сникла и выглядела на все свои восемьдесят пять, которые отпраздновала в начале зимы. Не шустрая старушка-насмешница, а древняя старуха, ссутуленная под страшным гнётом годов и нелёгкой судьбы. И у Лёхина вырвалось:

— Галина Петровна, как-нибудь вечерком наведаюсь рецепт каравайца разузнать, не прогоните?

На секунды повело по сморщенным губам смешинкой.

— Как же, не прогоню! Да щас же засяду веник вязать. А то ведь из избы прилично незваного гостя поганой метлой гнать, а из городской квартиры веником надобно… Приходи, Лёшенька, конечно. Рада буду. А то детки хоть и не забывают, да ведь мне, старой, всё кажется — мало. Заходи, Лёшенька.

Дверь за Лёхиным закрылась, и он запоздало вспомнил, что не видел Никодима. Бабкин домовой обычно спешил встречать гостя, выходя вслед за хозяйкой… Странно.

— Лексей Григорьич…

Лёгок на помине! Сидит на лестнице, рядом с квартирой Лёхина.

— Никодим! Зайдёшь? И Елисей обрадуется. А то пропал куда-то — ни слуху ни духу.

Никодим привстал со ступеньки и, прижав руки к груди, просительно заговорил:

— Алексей Григорьич, неужто и впрямь времени нету с хозяйкой моей посидеть? Тяжко ей сейчас, ох, как тяжко. Нельзя бы её одну оставлять.

— Ко мне гость едет. Не принять не могу. Вечером постараюсь забежать.

— И на том спасибо.

Домовой проворно поклонился и со всех ног побежал к своей двери.

— Никодим!

— Аюшки?

— А что случилось-то?

— Правнук у нас пропал. Третий день как. — Домовой вздохнул. — Вот такие пироги.

Через пять минут Лёхин стоял на балконе, ждал, когда появится машина Егора Васильевича. Про караваец Елисей, оказывается, знал и предусмотрительно избавил хозяина от хлопот на кухне: в зале приготовил стол к приёму высокого гостя, а на кухне накрыл обеденный для шофёра и охраны. И Лёхин мог теперь позволить себе побездельничать, да ещё в тёплой компании. Едва вышел на балкон, следом выскочили привидения, а степенно протопал Джучи и по полкам стеллажа ручной сборки добрался до хозяина, прикорнул рядом, на подставке для цветов. Шишик сидел на кошачьей голове, вцепившись в Джучины уши, и привычно таращился то на балконное стекло, заливаемое дождём, то на хозяина.

Привидения негромко переговаривались и думать не мешали. Лёхин вспоминал неизвестного ему правнука бабки Петровны и удивлялся, почему при воспоминании о пропавшем у него чешутся кулаки. А потом вдруг подумалось: бесконечный дождь и пропавший человек — это уже было в августе… В августе… В апреле! Ну, конечно, это было в апреле! Он, Лёхин, возвращался домой с рынка. Шагнул в подъезд, придержав за собой дверь — не любил громкого хлопанья. Слева, в темноте, под почтовыми ящиками, невнятно и злобно ругались и словно пытались в очень ограниченном пространстве гонять мячик. Лёхин сначала недоумённо приглядывался, а потом решительно направился восстанавливать справедливость. Двое против одного — уже плохо, но трое!..

Бояться — не боялся. Успел разглядеть. Пацаньё. Подростки.

— Ша отсюда! — негромко, но с силой сказал Лёхин, на всякий случай слегка засучивая рукава куртки.

Трое прекратили бить лежащего четвёртого и, набычившись, пошли на Лёхина. Лёхин даже удивился: озверели — на взрослого? Но не испугался. Всё-таки второй год на тяжёлой физической работе, руки-ноги подкачал. Так что бить пришлось только одного, который полез с замысловатыми приёмчиками.

Против лома нет приёма! Успей только этот лом подставить под приём… Пока третий с подвывом наскакивал на Лёхина, Лёхин подсечкой уложил двоих на пол, а потом стукнул спеца по единоборствам. Железный кулак (Лёхин работал на овощном рынке) смёл с пути ладонь с растопыренными пальцами и ботинок, лягнувший было воздух. А затем почти деликатно стукнул единоборца в челюсть. Тот держался неустойчиво — на одной-то ноге. Цепляясь за воздух, он шваркнулся на бетонный пол, и Лёхин забеспокоился: не отшиб бы копчика. Кажется, не отшиб, но удивился сверх меры. И принялся выражать это своё удивление столь грозно, что даже привычный к рыночному непереводимому диалекту Лёхин поморщился.