Кирилл Шатилов - Под флагом серо-золотым

Вслух, разумеется, никто посмеиваться не смел, однако Олак по роду своих занятий располагал сведениями о том, что Локлан медленно, но верно теряет былое расположение обитателей Меген’тора. И что самое обидное — расположение его основных сторонников и защитников — мергов. Виггеры вообще относились к женщинам — если, конечно, это не касалось их матерей и сестер — с чувством собственного превосходства, а уж о женщинах злейших врагов, коими являлись шеважа, и говорить не приходилось. Насколько Олак знал, истинной причиной, побудившей в свое время Ракли издать закон, строго-настрого запрещавший брать пленных, было вовсе не опасение таким образом привести опасность в собственный дом, а неудачный опыт подобного пленения. Тогда уже через день все дикарки были использованы мужчинами по прямому назначению и вслед за тем перерезаны, как свиньи. Ракли такой исход едва ли смутил бы, если бы не два крайне неприятных обстоятельства, сопутствовавших казни. Во-первых, ставшие свидетелями убийства своих сестер и жен воины шеважа пришли в ярость и чуть было не учинили в замке, куда их всех легкомысленно привели из Пограничья, нешуточный погром, при усмирении которого погибло еще несколько ни в чем не повинных виггеров. Во-вторых, первая часть надругательств вывела из себя женское население Вайла’туна, поскольку, как водится, кто-то из насильников проговорился, и его никчемная похвальба на много дней лишила обитателей замка и половины Вайла’туна покоя.

Именно поэтому появление в замке Локлана и его рыжей красавицы привело одних в излишнее возбуждение, а других — в неменьшее негодование. Все решили ждать, что скажет Ракли, однако тот, если и пожурил сына, то так, что об этом не стало известно даже Олаку. Увы, Ракли слишком многое прощал своему любимцу из того, чего не простил бы никому. Исключением не стал даже бедняга Ломм, младший брат Локлана, которого вечно подозрительный ко всем и вся Ракли не уличил, а лишь заподозрил в измене, что явилось вполне достаточным основанием для смертного приговора. Правда, следует признать, что Ломм не отрицал вины, но и не сознавался в ней, предоставив свою недавно начавшуюся жизнь в руки отца и его ближайших советников из числа наиболее преданных эделей.

Вспоминая эту невнятную и обросшую разными слухами историю, Олак по сей день всякий раз ежился, поскольку главную роль — роль палача — Ракли в последний момент отвел именно ему. Обычно исполнявший эти нехитрые обязанности эдель по имени Роджес, как назло, заболел и присутствовать на церемонии не смог. Ракли не простил ему подобного проявления малодушия: в свое время могучий старик Роджес был боевым наставником юного Ломма, так что внезапная болезнь палача многим показалась мнимой, однако это уже другая история. А тогда Олаку было велено безотлагательно облачиться в доспехи и длинную мантию Роджеса, чтобы простой люд не заметил подмены и не пошли пересуды.

Лицо палача во время казни всегда скрывала кожаная маска. У вабонов бытовало поверье, будто жертва не должна видеть лица своего убийцы, иначе она заберет с собой его образ и палача узнает Квалу, что неминуемо приведет к его скорой гибели. Разумеется, речь шла об убийствах себе подобных, и на шеважа запрет ни в коем случае не распространялся. Мертвые шеважа отправлялись к своим богам. И вабонам не было дела ни до тех, ни до других. Олак справился с возложенной на него задачей без лишних переживаний. Самым сложным, как оказалось, было взвалить тяжеленный топор себе на плечо, что получалось у Роджеса легко и непринужденно, хотя одно топорище весило столько, что шее не нужно было даже наносить удар по лежащей на плахе: достаточно было направлять топорище, подкинув его плечом и удерживая за длинную рукоятку. Олак верил, что бедняге Ломму не пришлось мучиться: его отрубленная с первого же удара голова подскочила над свежевыструганной плахой и, брызгая кровью, упала в ловко подставленную кем-то корзину. «Петуха убили», — выкрикнул кто-то из толпы, но шутка не удалась. Ракли же как будто остался доволен. С тех пор Олак был приставлен к Локлану и ходил за ним тенью, исполняя любые поручения и делая вид, будто ему эта роль совсем не в тягость.

— Полагаю, ты лучше меня знаешь, что нужно делать, — заметил Локлан, поеживаясь, хотя в кладовой было сухо и не так уж прохладно.

По-прежнему держа дохлую крысу за хвост, Олак с поклоном удалился восвояси.

Проводив недоверчивым взглядом его прямую фигуру в легкой кольчуге, которую он не снимал, кажется, даже в Меген’торе, и с неизменным длинным кинжалом, заткнутым за пояс, Локлан снова провел ладонью по щеке и улыбнулся, вспомнив, при каких обстоятельствах получил звонкую оплеуху.

Все эти дни, с того самого момента, как отец не просто разрешил ему отложить казнь пленницы, а настоял на том, чтобы вытрясти из нее правду о замыслах ее соплеменников, Локлан исправно заглядывал в чулан, расположенный сразу же за стеной его опочивальни. В обычное время он хранил там оружие и доспехи, иногда коротал время с приглянувшимися ему девушками из Большого Вайла’туна, которых исправно доставлял в Меген’тор под видом торговок или новых служанок все тот же Олак. Или же просто запирался от посторонних глаз, читая и размышляя в одиночестве о разных интересующих его вещах, благо в спальню мог зайти почти любой обитатель замка, однако, не застав там хозяина, должен был немедленно удалиться. Разумеется, с появлением рыжей пленницы все оружие и все доспехи из чулана были незамедлительно перенесены в покои Олака. Саму же пленницу, слишком быстро оправившуюся от раны, пришлось, как собаку, посадить на цепь, чтобы она не наломала дров и знала свое место. Цепь поначалу замкнули у нее на шее, но Локлану это показалось слишком унизительным, и тогда металлическим кольцом ей сковали щиколотку на больной ноге. Кто-то из присутствовавших смело предположил, что при сильном желании пленница может оттяпать себе ногу и таким образом высвободиться, что будто бы в истории войны с шеважа уже случалось. Его дружно подняли на смех, заметив, что для подобного действия ей по меньшей мере потребуется какое-нибудь оружие, чего она была лишена. Зубы у девушки были на удивление ровные и острые, она щедро скалила их на окружающих, готовая впиться мертвой хваткой в первого, кто отважится к ней приблизиться, однако едва ли ей хватило бы мужества и сил перегрызть ими собственную кость.

Тем не менее всякий раз, отпирая дверь чулана, Локлан испытывал необъяснимое волнение перед тем, что ему предстоит увидеть. Как ни странно, проведя несколько дней в полном одиночестве и отказываясь от еды, девушка стихла и очевидно лишилась сил к сопротивлению. Она только и делала, что лежала на специально выделенной ей тонкой подстилке и отвечала Локлану полными ненависти взглядами. Теперь он все чаще заходил к ней в сопровождении своей старой няньки Фреды, которая еще застала то время до прихода к власти его отца, когда малочисленные пленные шеважа жили среди вабонов, и худо-бедно помнила некоторые из их писклявых слов. Они вдвоем подолгу просиживали перед пленницей, всячески пытаясь ее разговорить, однако, по утверждению Фреды, та только ругалась. В итоге выяснить удалось лишь, что зовут ее Сана и что отец ее — вождь одного из кланов. Локлан поначалу обрадовался, получив возможность доказать Ракли, что не зря потратил на девицу столько времени: ведь каким-то образом можно даже исхитриться и затребовать за нее выкуп. Увы, Сана, с ненавистью насупив хищные брови, что-то добавила, и Фреда, столкнувшись с немым вопросом в глазах Локлана, перевела: