Николай Романецкий - Конь в малине

2 августа

Сегодня Екатерина Савицкая выписалась. Есть в ней что-то привлекательное. Без живота – вообще, типа, булочка с маслом. Волосы, правда, крашеные, но пышные, не солома какая-нибудь. И глазки… Я бы такой с ходу отдался.

Когда она садилась в такси, Альбина проводила ее долгим-долгим взглядом. Я думал, приревновала. А вечером, за ужином, она сама о Савицкой вспомнила.

– Как тебе, – говорит, – последняя пациентка?

Я прикинулся тюфяком.

– Которая? – спрашиваю. – Их сегодня полтора десятка было.

– С ребенка которой мы «рубашку» сняли, – отвечает.

Я плечами пожал.

– Баба как баба, – говорю.

– Нет, дорогой, – говорит моя девочка. – Савицкая – женщина особая. У нее все дети в «рубашках» родятся.

– А с чего ты, – спрашиваю, – так решила? У нее что, штучка поперек?

Типа – шучу.

Но Альбина шутки не приняла.

– Штучку, – говорит, – ты у нее видел. Вдоль, как и у всех. Но женщина эта Савицкая до мозга костей. Она мужчину с собой любит, а не себя с мужчиной. Любит, понимаешь, а не позволяет себя любить. У таких дети всегда в «рубашках» рождаются.

– А к чему, – спрашиваю, – ты это?

– А к тому, – отвечает, – что у детей Савицкой «рубашки» особенные.

– Бронированные, что ли?

Опять, типа, шучу.

И опять Альбина хохму мою не оценила.

– Надо, – говорит, – тебе, Виталик, с нею любовь закрутить. И киндера ей сделать. Тогда «рубашка» нам достанется, с полной гарантией.

Я чуть не подавился.

– А как же, – говорю, – ты?

– А я, – отвечает, – так. Терплю ведь твоих шлюх. И эту вытерплю, не бойся!

– Погоди, – говорю, – погоди. Получается, ты сама меня к этой телке толкаешь.

Девочка моя посмотрела на меня своими изумрудными глазищами.

– Виталенька, – говорит, – тебе бы пора понять, что я женщина необычная… Извини, но такой случай упускать нельзя.

– Погоди, – говорю. – А через год, когда мы «рубашку» заполучим, ты меня опять к этой Савицкой племенным быком отправишь?

– Через год много воды утечет. Через год она, может, руки на себя наложит. Двое умерших детей подряд – не шутка для этих женщин. Вряд ли она захочет от тебя еще одного ребенка.

Я репой замотал.

– Что ты, – говорю, – такое несешь? Может, мне типа еще и жениться на ней?

– Жениться не надо. Женишься ты, Виталенька, на мне. Но пообещать можешь.

Весь вечер я от этого базара торчал. Крута моя Альбина, ничего не скажешь. Роковая баба!.. Но ведь из-за этого я от нее и в торч впадаю.

Да, забыл совсем… Позвонил я Пашке Раскатову. Забили стрелку на восьмое, снова в той же баньке.

6 августа

Три дня меня Альбина обрабатывала. Что уж там за «рубашки» создаются в матке у Савицкой, не знаю, но, видимо, стоят они того, чтобы своего мужика к другой бабе подкладывать.

Короче, сегодня меня Альбина дожала, сдался я. Позвонил Савицкой. Поинтересовался здоровьем, настроением. Все как положено… Голос у нее был тухлый-тухлый. Оно и естественно: первого ребенка потерять – не стопку выпить. Мысли всякие. А вдруг больше не будет? А вдруг наследственность – черная? Провериться пойти не всякая решится. Лучше жить надеждой. Иначе – все равно что знать дату собственной смерти, как в «Леопарде с вершины Килиманджаро». Лучше и не родиться вовсе, чем с таким знанием жить!..

Я, как и положено давшему клятву Гиппократа, был в разговоре добр и мудр. И заботлив, в натуре. Все по клятве. А под конец предложил вместе поужинать.

Сначала отнекивалась, но ведь бабе плохо одной и в более кайфовые времена. Короче, уломал я ее. Подбросил Альбину до метро и поехал к Савицкой.

Так себе хаза. Двухкомнатный коттеджик с крышей из крашеного железа, видавшая виды скрипучая мебель, кругом уныние и тоска. В окна виден недалекий лес. Земли – с носовой платок, даже теннисный корт не построишь. Оказалось, не ее собственность – арендует.

Дежурные приветствия, дежурные вопросы, дежурные благодарности.

Сама какая-то блеклая, хоть и подштукатурилась чуть-чуть. Волосы – неожиданно для меня – черные. Выяснилось, торчит от париков. Украшений – ноль.

Вывел ее на свет божий, усадил в машину. В город ехать не захотела. Отправились в кабак мотеля «Ольгино».

Разговор поначалу не клеился. Я-то, типа, разливался соловьем. Умею, понты есть. Она отвечала односложно, все больше «да» или «нет».

Халдей приволок шашлычок по-карски и бутылочку «Хванчкары».

Постепенно Савицкая оттаяла, разговорилась. Я кивал и выражал сочувствие по полной программе.

Уже больше полугода одна. Да и раньше замужней женщиной назвать трудно было. Почему – не сказала.

Я расспрашивать не стал. Почувствовал: тонко тут, чуть нажми, и протянувшаяся между нами ниточка порвется.

В смерти ребенка винит себя – не слишком соблюдала режим беременности. В мою клинику решила обратиться, потому что слышала о ней только хорошее.

Я вдруг начал чувствовать себя как последнее падло. Продолжал, типа, поддакивать, наукообразно объяснил, что генофонд сейчас ни к черту. Экологические просчеты предыдущих поколений, сами понимаете, Катя. И прочая дребедень в том же духе. Знай она, что я и есть тот самый экологический просчет, срать бы рядом не села. Но она даже не догадывалась. И потому кушала со мной мясо и пила вино (я лишь пригубливал, поскольку опять вызывать арендованного водилу не стоило). Пыталась смеяться, когда я хохмил, – из вежливости и благодарности ко мне. Потом вдруг замкнулась.

Я сразу встрепенулся.

– Не надо, – говорю, – Катя. Бог велел вам жить дальше. Будут у вас еще дети. (Язык, падло, не отсох!)

Она посмотрела большими печальными глазами и промолчала. Лишь вздохнула, так что едва свечи не задула…

Я понял, что пора прикрывать лавочку. Позвал халдея, рассчитался, пресек ее робкие попытки сунуть мне стольник. Потом в молчании довез до хазы, поблагодарил за приятно проведенный вечер.

– Спасибо и вам, Виталий Сергеевич! – сказала она в ответ. – Но, вы знаете, я не могу пригласить вас к себе.

Еще бы я не знал, едрена вошь, врач-гинеколог!

Изобразил легкое возмущение – типа, за кого вы меня принимаете, я не такой! – пообещал через пару дней позвонить и распрощался.

Она вошла в дом. А я сел в машину и укатил. Доехал до Тарховки, пошел в любимый лесок, где стоит семигранный болт – памятник творчеству братьев Стругацких. Бродил среди деревьев под звуки бренчащей неподалеку гитары и курил. На душе было, типа, насрано. Я знал, что она, заперев дверь, сорвала с головы свой брюнетистый парик и, бросившись на подушку туго перетянутой грудью, разрыдалась.

Я – не козел, братаны!

И потому, докурив третью или четвертую сигарету, вышел на шоссе, сел в машину и решил, что никогда Екатерине Евгеньевне Савицкой больше не позвоню.