Михаил Чулков - Пересмешник, или Славенские сказки

Ливона по малом времени проснулась и спрашивала у незнакомой женщины, которая сидела подле нее и которая привезена была с корабля Аскалонова для услуг ее, куда отлучился от нее Менай, жив ли он и может ли она его увидеть. Малка, так называлась служительница Кидалова, отвечала ей, что она об нем ничего не знает, а думает, что он перевезен на их корабль, куда и все пересажены люди.

Потом уведомила она Аскалона, что Ливона проснулась, который, нимало не медля, пришел к ней и с помощию других перевез ее на свой корабль, где приказал почитать отменною честию; и как все взятые с разбитого корабля люди несколько оправились, то Аскалон приказал продолжать свой путь, которому был проводником дух, данный ему от Гомалиса.

На другой день сего их путешествия Ливона получила почти уже все потерянные силы, просила неотступно Аскалона, чтобы он позволил ей видеться с Менаем, о котором уверяли ее, что он жив и находится в пользовании лекарском, для чего увидеться с ним никоим образом было ей невозможно. Неистовое сердце Аскалоново находилось тогда в великом удовольствии, и он радовался безмерно, что предвидел опасность и избежал страшного для себя совместника; однако не хотел ей объявить об оном до тех пор, покамест придет совсем в свое здоровие, ибо опасался, чтоб не преселилась она в царство мертвых, услышав о смерти своего мужа.

Наконец, когда пришла в совершенное излечение Ливона, тогда Аскалон уведомил ее, что мужа ее не стало и сколько ни старались о его исцелении, только было все напрасно. Услышав сие, упала Ливона без чувства на постеле, потеряла живой образ и казалась мертвою. Все бросились помогать ей и усердными стараниями привели опять в чувство.

— Так тебя уже нет, возлюбленный мой Менай! — говорила она, образумившись. — И я уже никакой не имею надежды увидеться с тобою! Немилосердое небо, на что ты дало жизнь, когда отняло у меня мужа и любовника! Я для него жила на свете, а теперь жизнь моя такое для меня бремя, которого сил моих сносить недостанет. Власть твоя была возвратить мне ненадобное здоровье, а моя теперь воля- прекратить несчастные дни моей жизни.

Выговорив сие, бросилась она опять в постелю, будучи объята великою печалию. Аскалон не знал, что делать и как воздержать ее от сей чувствуемой ею горести, чего ради рассудил за благо оставить ее на время в покое.

Время прошло уже довольно в печальных обстоятельствах Ливоны, и вместо чаемого Аскалоном утешения наполнялась она еще большим отчаянием, и казалось, что супруга своего столь любила, что и подлинно имела свою жизнь для него одного. Все способы и старания употреблены были Аскалоном к воздержанию ее от беспокойства; но, однако, ничто не помогало.

Он предприял уведомиться от нее, какого она роду и из которого города; сего ради просил неотступно, чтобы сказала ему о себе все, что ни принадлежит до ее похождения; ибо он думал, хотя сим позабудет она несколько о своей печали. Несчастливый человек нередко находит удовольствие в изъяснении своих напастей другому и кажется, что чувствует от того некоторую отраду. Как бы несчастия велики ни были, но частым повествованием об оных делаются оные меньшими и наконец почти исчезают из нашего понятия; привычка бывает иногда сильнее естества, и что при первом случае кажется нам несносным, непонятным и совсем чрезъестественным, к тому нередко мы привыкаем и делаемся так способными, как будто бы к тому одному родились.

И так Ливона, чтоб насладиться ей пущею горестию воспоминанием возлюбленного своего супруга, начала рассказывать Аскалону следующим порядком:

— Я родилась в городе Принятье, стоящем на берегу сего моря. Родитель мой купец хотя не первый в городе, однако и не последний. Воспитана была во всяком довольстве, со отменною любовию от тех, которые произвели меня на свет. Они прилагали все старания, чтоб сделать меня добродетельною и вкоренить знание о сохранении моей чести, так, как о первой добродетели женской. Отец мой был весьма набожен и добродетель наблюдал столь строго, что потерять свое имение, лишиться жизни почитал ни за что, только чтобы всегда обитала с ним похвальная истина. Мать моя следовала сему изрядному примеру и была непоколебимее его в сем намерении.

Пятнадцать лет прожила я от рождения моего, не зная никакого несчастия и беспокойства, и думала, что вся жизнь моя пройдет в тишине и спокойствии; но немилосердое небо не благоволило провести оставшие дни мои счастливо, послало на меня все гонения и напасти, отдало меня во власть несправедливого рока и сделало игралищем развратного несчастия, — одним словом, как непостоянное море, восколебалося подо мною и пожрало все мое благополучие.

Боман, так назывался брат отца моего, был человек весьма набожный и строгий почитатель закона и добродетели, или, лучше сказать, таким он казался под сим похвальным видом, который носил на себе повсеминутно, знал весьма хорошо склонности человеческие и умел вкрадываться в сердца простолюдинов. Родители мои почитали его великою честию и думали, что боги посылали им отменную свою благодать за то, что дядя мой жаловал в наш дом. Оному поручили меня под смотрение, и Боман находился у меня безвыходно; он показывал мне начальные основания веры и учил богопочитанию.

В некоторое время ввечеру, когда ни отца, ни матери моей дома не было, остался он у меня долее обыкновенного и начал изъявлять желание свое таким образом. Взял мою руку и просил, чтобы я показала ему перстни, которые на ней тогда были; чувствовала я, что находился он в необычайном движении и без всякого рассудка начал целовать мою руку, которую я у него тотчас вырвала, предприяла возблагодарить его таким же образом, чему он нимало не противился; наконец обнял меня и поцеловал в груди. Сей его поступок хотя и означал несколько дурное его намерение, но близкое родство с оным не позволяло мне тогда ничего о том подумать. При всей его отважности старалась я всеми силами искоренять из себя вредные о нем мысли, которые начинали уже вкореняться понемногу в мое понятие, чему причиною было великое его смущение, робкие поступки и глаза, изъявляющие совсем его желание.

Весьма поздно расстался он в сие время со мною и не бывал ко мне целые три дни; по прошествии же оных объявил отцу и матери, что он недомогал, а как мне казалось, то боролся со своею совестию.

Посидев у меня несколько, наконец потупил глаза свои в землю и начал говорить мне так:

— Государыня моя, мне кажется, ты не удивишься, ежели я скажу, что я тебя люблю: ибо страсть сия сродное свойство всем людям, и всякий должен любить самого себя; но сия любовь так, как без души, ежели не любить притом ближнего; великая добродетель иметь началом любовь, и к кому чувствуем мы преданность, тому желаем добра больше, нежели другому. Я тебе подтверждаю, что тебя люблю; но любовь моя превосходит гораздо любовь дружескую, ибо течет она из такого источника, в котором заключается жизнь наша и всякое природное удовольствие, — словом, сударыня, я люблю тебя так, как самый страстный любовник, а не так, как ближний сродник. Сродство в таком случае служит только одним пустым воображением и не может быть нималым препятствием тому, кто правильно рассуждать умеет; и ежели бы было сие тяжкое беззаконие, то не думаю, чтобы боги были первые тому причиною.