Татьяна Зубачева - Мир Гаора

Из-за закрытой двери смутно доносилась музыка. Радио или проигрыватель — понял Гаор, обнимая Пушинку. Она тихо засмеялась, прижимаясь к нему высокой упругой грудью.

— А есть не хочешь? — тихо спросила она.

— А я всего хочу, — ответно также тихо засмеялся Гаор.

— Ну, так всё тебе и будет, пошли.

Она привела его на кухню, где у большой плиты хозяйничала немолодая рабыня в скрывавшем волосы белом платке, тёмном платье и глухом белом фартуке.

— Ай да молодец, — встретила она Гаора, — ты откуда ж такой рыжий будешь?

— Я и есть Рыжий, — засмеялся Гаор, — мир дому и всем в доме, Мать.

— И тебе мир. Ну, раз ты такой уважительный, то и накормим тебя со всем уважением. Милка, подай полотенце чистое, чего зеваешь. А куртку, молодец, ты сними, тепло у нас.

Семилетняя Милка, черноглазая и черноволосая, неуловимо схожая с Пушинкой и одетая по-нарядному, но в фартуке, подала ему белоснежное полотенце и забрала его куртку.

Так вкусно и обильно его ещё нигде не кормили. Да на фарфоровой "господской" посуде. А Мать, Милка и Пушинка втроём ухаживали за ним, как за дорогим и долгожданным гостем. И как заведено, как в сказках сказывают, приступили с расспросами, поставив перед ним тяжёлую стеклянную пепельницу, только когда он поел и закурил. Его хозяина они называли попросту капитаном, а по нескольким обмолвкам Гаор понял, что Мать жила вместе с хозяйкой в капитанском доме, когда ждали рождения сына-наследника. Узнав, что Гаор обращённый, сначала даже не поверили.

— Это ж как так? Ты же совсем нашенский.

Гаор приподнял волосы надо лбом, показав в доказательство своих слов клеймо.

— И за что ж тебе такое? — ужаснулась Мать.

Гаор невольно помрачнел.

— Я бастард. Меня отец продал, — с привычной угрюмостью ответил он. — Наследник в карты проигрался, вот меня и… — он оборвал фразу.

— Матери-владычицы, — Пушинка смотрела на него с ужасом и жалостью. — Как же так?

— Это чтоб отец за-ради денег и кровь свою не пожалел, — покачала головой Мать. — Да разве ж бывает такое?

— Значит, бывает, — заставил себя усмехнуться Гаор.

— А мать-то твоя, она-то что…

— Меня как в пять лет забрали у неё, так я её больше и не видел, — Гаор раздавил в пепельнице окурок. — И помнить запретили. Я даже имени её не знаю.

Вроде он к таким разговорам уже должен был привыкнуть, а всё равно каждый раз как заново его прямо по сердцу било. И почувствовав это, Мать и Пушинка повели разговор уже о другом. В каких посёлках он бывал, да кого видел, может, о знакомых или родичах узнать придётся. Гаор успокоился, даже забалагурил. Пушинка и Мать охотно смеялись его шуткам. А потом Пушинка посмотрела на слушавшую его, раскрыв рот, Милку.

— Ну-ка, слетай, посмотри, как там.

— Ага, — выметнулась из кухни Милка.

Вернулась она почти сразу и от двери кивнула Пушинке, подмигивая сразу обеими глазами. Пушинка рассмеялась и встала.

— Пошли, Рыжий. Хоть миг, да наш. Так, Мать?

— А чего ж нет, — ответила Мать, убирая посуду со стола, — пока кровь молодая, пусть себе играет. По доброму-то согласию да в общее удовольствие куда как хорошо.

— Спасибо, Мать, — встал и Гаор.

Из кухни по маленькому коридорчику Пушинка провела его в комнату с тремя кроватями.

— Так вы втроём тут? — удивился Гаор.

— Ничо, — засмеялась Пушинка, — задёрнемся, раз ты стеснительный.

Только тут он увидел, что угловая кровать отделяется от комнаты цветастой занавеской.

— Задёрни, — кивнул он.

Она пожала плечами, но задернула занавеску. И тогда он обнял её и стал целовать в лицо, в грудь в вырезе платья. Она тихо рассмеялась, обнимая его за голову и прижимая его лицо к груди.

Они раздевали друг друга, смеясь и целуясь, так спокойно, будто у них впереди и впрямь… времени не считано. А когда и как она сняла с кровати пёстрое, сшитое из разноцветных лоскутков покрывало и откинула толстое стеганое одеяло, он даже как-то не заметил.

Занавеска не доходила до потолка, и света хватало. А он… он за эти годы так толком ни разу и не видел тех женщин, с которыми был близок. В вещевой у Сторрама, в фургоне, в ночной избе, в своей повалуше… всегда ночью или в темноте. А здесь… Гаор даже на мгновение отстранился от Пушинки, разглядывая её так, будто в жизни голой женщины не видел. Она рассмеялась.

— Ну, давай и я на тебя погляжу. Ишь ты, ладный какой. И чего стеснялся?

Гаор невольно покраснел, и Пушинка, всё ещё смеясь, порывисто притянула его к себе. Здесь было так тесно, что или падай на пол, или на кровать. Пружины весело звякнули под двойной тяжестью. На мгновение он испугался, но Пушинка опять засмеялась, колыхаясь под ним грудью и животом, и ему стало уже совсем ни до чего…

Потом они лежали, отдыхая, и Пушинка гладила его по волосам, перебирая кудри.

— Жаркий ты, горячий.

— А ты сладкая, — повернул он к ней голову так, чтобы её ладонь скользнула по его лицу.

— Понравилось никак? — засмеялась Пушинка.

— Ага, — искренне согласился он.

Стукнула, открываясь дверь, тяжелые шаги, и негромкий голос Матери.

— Спите себе, тама до утра теперь.

Гаор негромко рассмеялся.

— Спасибо, Мать, — ответила Пушинка и, откинув одеяло, села. — Давай, сложу твоё, чтоб не помялось зря.

— Мг, — согласился Гаор.

Сквозь неудержимо накатывающую дремоту он слышал, как Пушинка собирала и куда-то относила его вещи и своё платье, как о чём-то говорила с Милкой и Матерью, но слова доходили смутно, оставаясь непонятными. Вот, вроде по шумам судя, легли и Мать с Милкой. Что, так поздно уже? А как бы ни было. От подушки тонко, еле ощутимо пахнет травами, будто набита ими, запах горьковатый и приятный, вот щёлкнул выключатель, и веками он ощутил темноту, чуть слышно звякнули кольца занавески.

— А то душно будет, — тихо сказал совсем рядом голос Пушинки.

Не раскрывая глаз, он протянул навстречу её голосу руки.

— Иди сюда.

— А куда же я денусь, — ответила она очень серьёзно.

От мягких тонких волос Пушинки так же пахло травами, летом, и он зарывался в её волосы лицом и ладонями. И было так странно, приятно странно ощущать её руки в своих волосах, на своём лице и теле. Ну да, щетины-то теперь у него нет, не колется нигде. И почему-то он совсем не беспокоился, что скрип и звяканье пружин побеспокоят Мать и Милку, что кто-то из них увидит его, занавеска-то отдёрнута, а ему… когда не насильно, не обманом и не за деньги — пришла вдруг необычно чёткая законченная фраза — греха нет и стыда нет…

Посреди ночи Гаор проснулся, оттого что вдруг пересохло в горле, и стал осторожно выпутываться из одеяла.

— Ты чего? — сонно спросила Пушинка.

— Пить хочу.

— Лежи, я принесу. А то ещё налетишь на что, перебудишь всех.

Замечание было резонным, и он остался лежать. Пушинка, еле слышно шлёпая босыми ногами — видно, за лёгкий шаг и прозвали так, подумал Гаор, а так-то она увесистая, есть за что подержаться — принесла ему в толстой фаянсовой кружке холодного щиплющего язык кваса. Квас — питьё летнее, это он уже знал хорошо. Зимой-то откуда?