Татьяна Зубачева - Мир Гаора

— Что я могу для вас сделать?

— Нужен форзейлианский аналог изделия, — начал перечислять Седой, — их последняя техническая литература, участие в полевых испытаниях…

— Нет, — прервал его Главный, — лично для вас?

— Для нас, господин главный конструктор…

Слова Седого прозвучали не так вопросом, как вежливым уточнением. Главный заново оглядел стоящих за Седым парней и… улыбнулся.

— Вы упрямы, — произнёс он тоном одобрения. — Хорошо. Для вас и вашей бригады? Скажем, по условиям содержания, например, отдельный жилой блок вместо общей казармы?

— Одиночное заключение, господин Главный конструктор? — чуть более подчеркнуто для обычного вопроса удивился Седой.

— Да, логично, — явно вынужденно согласился Главный.

Видимо, эта идея ему очень нравилась, но настаивать на ней он не стал. Но Седой и раньше замечал, что Главный умеет не просто соглашаться с чужим, но и отказываться от своего.

— Тогда что?

Не оглядываясь, Седой чувствовал напряжение парней. Да, надо ловить момент.

— Комплект учебников за среднюю школу.

— Что?! — изумился Главный. — Это-то вам зачем? — и, тут же сообразив, кивнул. — Я понял. Хорошо, азбука и арифметика.

— Нет, за последние три класса.

— Значит, основу вы сделали, — понимающе кивнул Главный, — что ж, вполне логично и даже интересно. Но здесь, не в казарме, раз вы остаётесь в общем помещении.

— Разумеется, — кивнул Седой. — Спасибо, господин главный конструктор.

— И это всё? — Главный удивлённо пожал плечами, снова оглядел их, уже всех вместе, своим обычным всё видящим и запоминающим взглядом и принял решение. — Остальное я решу сам. Завтра в одиннадцать ваше мнение об изделии, подготовьте краткую записку.

Седой молча наклонил голову. Главный взял папку, кивком попрощался со всеми и вышел. Когда за ним закрылась дверь, парни шумно перевели дыхание.

— Седой, чо ж теперь будет? — спросил за всех Чеграш.

— Учиться будете, — весело ответил Седой, — на законных основаниях.

— Это, конечно, здорово, — кивнул Чалый, — а чего ты себе сигарет не попросил?

Седой улыбнулся.

— Когда хапаешь всё сразу, рискуешь остаться ни с чем.

Парни негромко засмеялись.

— Седой, а чего ты от жилья отдельного отказался? — спросил Зима.

— Ну, ты и чуня, — возмутился Чеграш, — нас бы и заперли в отдельную камеру с парашей и раковиной.

— Хрен бы ты тогда к Малке бегал, — подхватил Чалый.

— И мы к остальным, — очень серьёзно закончил Гиря.

И парни дружно заржали, зажимая себе рты, чтобы не вышло слишком громко. Седой тоже рассмеялся и тут же стал серьёзным.

— Ну, успокоились, жеребчики? Про записку слышали? Давайте готовить, пока время есть.

Парни кивнули.

— Фуфло это, — высказался Чалый, — не будет фурычить.

Седой выудил из развала на столе чистый лист бумаги.

— Садись и пиши соображения по своему узлу. Остальные то же самое.

— А ты?

— А у меня общие соображения. Давайте, шабаш скоро, нужен задел на завтра.

Они расселись вокруг стола, наступило сосредоточенное молчание.

— Писать, как думаю? — спросил, не поднимая головы, Чалый.

— Да. Потом сведём воедино и отредактируем, — ответил Седой.

Он и раньше заставлял их участвовать в подготовке мнений и записок, но впервые был уверен, что их участие можно не прятать. Афишировать, конечно, не нужно, но парни получат возможность учиться, за одно это спасибо рыжему бастарду, журналюге, а увидеть Крайнтира с клеймом на лбу и в ошейнике… нет, он этого даже врагу, даже такому не желает. Мёртвых это не воскресит, ни с него, ни с парней ошейников не снимет, но и того, что этот дурак получил, тоже вполне достаточно. А теперь всё лишнее побоку, ты не беллетрист, записка должна быть краткой. И предельно ясной.

Записка была вчерне готова, когда зазвенел звонок и надзиратель грохнул дубинкой по двери с криком:

— На выход, волосатики!

Седой оглядел мастерскую. Станки… выключены, рубильник… выключен, чертежи и бумаги… убраны на стеллаж, кульман… пуст, тетради парней… не видны. Всё в порядке. И пошёл к выходу, как старший бригады он выходил первым.

Обыск на выходе, они выстраиваются в коридоре вдоль стены, надзиратель с лязгом захлопывает дверь их мастерской и вешает на замок пломбу.

— Валите, лохмачи.

По коридору, мимо уже закрытых и опечатанных дверей — свободные уходят на период раньше, чтобы не сталкиваться даже случайно с рабами — они прошли к лестнице, по которой спускались в рабскую казарму. У входа их снова обыскали, дверь за ними закрыли и опечатали. Здесь надзирателей и охраны уже нет, теперь только ещё один обыск внизу, у входа в их подвал, и уже можно громко разговаривать и перекликнуться со спускающимися со своих этажей остальными. Чугунная по старинке лестница — эту часть комплекса, похоже, лет двести не реконструировали — гудит от множества голосов и топота грубых ботинок. На очищенных от рабов этажах гасят свет, и сумрак спускается сверху вниз по лестничному коробу.

Нижний холл, где уже ночная смена надзирателей пересчитывает и обыскивает возвращающиеся бригады.

— Мастерская номер пятнадцать. Пятеро в наличии, господин старший надзиратель, — рапортует Седой.

— Мастерская номер пятнадцать, пятеро по списку, пятеро в наличии, — отмечает в регистрационном журнале время их возвращения старший ночной смены надзирателей. — На обыск становись.

Они встают в ряд у стены, руки с растопыренными пальцами на стену, ноги расставлены. Два надзирателя быстро обыскивают их, охлопывая карманы и прочие места, куда можно что-то спрятать.

— Всё, валите.

Мимо закрытой двери надзирательской они вошли в коридор рабской казармы. До отбоя дверные решётки камер отодвинуты, шум, беготня, толкотня в уборных и умывалках, крики и смех… Седой вдруг с удивлением почувствовал, что смотрит и ощущает, как в первый раз, как… заново.

— Седой, ты чо?

— Ничего, — вздрогнул он, — всё в порядке.

Снять и повесить комбинезон, сбросить тяжёлые ботинки, умыться и налегке, босиком — по-домашнему, усмехнулся Седой — в столовую, на ужин. Неизменные каша, хлеб и чай. Вкус неважен, было бы сытно. Щедро пересыпанная руганью и поселковыми словами речь, смачное чавканье… его все это уже давно не коробит, а мысль, что до конца его дней ему ничего другого не светит… ещё в тот, первый год его рабства он заставил себя не смириться, нет, а принять как вводную, как условие задачи, которую надо решить. Задача — выжить, сохранить себя как живой организм и как личность, не сойти с ума, не опуститься до подлости, остаться человеком и не превратиться в существо, а условия… обыски, ругань надзирателей, примитивная на грани голода еда, да мало ли ещё… Пока он с этой задачей справлялся, справится и дальше. Справился же тот парень.