Татьяна Зубачева - Мир Гаора

— Рыжий, построение…

Он опёрся руками о стол, вставая, и это отозвалось такой болью в плечах и спине, что он застонал почти в голос.

Опять всё сначала. Построение, марш, работа. Прежнего тумана в глазах уже нет, но онемевшее тело отходило и болело всё сильнее. И всё труднее удерживать стоны. Гаор бездумно что-то таскал, катил, переносил с места на место, слышал Плешака, но ничего не понимал.

— Держись, Рыжий, ты полежи пока, я их сам подвину.

— Лягу… не… встану… — раздельно ответил он.

— Ох, владычица земная, спаси и сохрани…

Звонок. Вечерний обыск. Он стонет под руками надзирателя, почти не скрываясь.

— Кто его так? — тихо спрашивает надзиратель.

Ответа Плешака он не разобрал. Снова марш, построение. Ветер пробирает сквозь комбез, даже чуть легче стало, нет, это пока стоишь ничего. На обыск.

Гаор встаёт к стене и, содрогаясь, ждёт новой боли. Чьи-то руки, еле касаясь, скользят по его телу, и вдруг… голос Гархема.

— Говорят, ты ночью плохо спал?

И похлопывание по спине. Не дубинкой, рукой, мягкой ладонью, но Гаор ощущает их ударами и чувствует, как они разрывают ему внутренности.

— Больше не будешь шуметь по ночам? — и новое похлопывание.

— Не буду, господин управляющий.

— Правильно, — хлопок, — иди, — хлопок.

Последний выбивает из Гаора полувсхлип-полустон. Пошатываясь, Гаор идёт к входу, ничего не видя и не слыша вокруг.

Удивленно приподняв брови, Гархем смотрел ему вслед.

— Говорите, хвастал, что слегка поучил? Один раз и на всю жизнь? Пригласите ко мне начальника ночной смены. Это уже интересно.

Гаор смог спуститься, пройти в спальню, снять комбез, повесить его, разуться. Вокруг обычная вечерняя суета. Но ему… ему ни до чего… Он постоял, держась за стояк.

— Эй, Рыжий, чего ждёшь, айда лопать…

— Паря, поесть надо, свалишься…

Голоса доходили до него глухо, понимать сказанное мешала боль. Он оттолкнулся от стояка и пошёл в уборную. Неужели, эта сволочь отбила ему почки. Тогда конец.

Крови не было, но боль такая, что он заткнул себе рот кулаком и так постоял, пережидая, пересиливая её. А когда вернулся в спальню, там никого не было, все ушли на ужин. Нет, не пойдёт, есть он всё равно не может, съеденное за обедом вот-вот наружу попросится. Надо лечь. Полежать и отлежаться. Гаор подошёл к своей койке, взялся за край и попробовал подтянуться. И вскрикнув от боли, сорвался и полетел в темноту…

Мать уже начала раздавать кашу, а Рыжего всё не было. К столу не опаздывали. Плохо парню, конечно, но чтоб на еду не пришёл… И остальные не начинали есть, поглядывая на миску с воткнутой в кашу ложкой перед пустотой.

— Ой, — сказал кто-то, — как покойнику на помин поставили.

Бледный Зуда — с ним весь день никто не разговаривал — совсем съёжился, не решаясь поднять глаза. Одна из девчонок вдруг сорвалась с места, схватила миску Рыжего и бросила её перед Зудой.

— На! Жри! Чтоб его кусок тебе поперёк глотки твоей поганой стал! — выкрикнула она и выбежала из столовой.

— А чего она? — удивлённо спросил Тукман.

— Ешь давай, — ответил Старший, — какой с тебя спрос.

Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.

— Ой, — вдруг влетела в столовую та самая девчонка, — ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась…

— Цыц, — встала Мать. — Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.

Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.

— Все ешьте, — бросила Мать через плечо, выходя из столовой.

Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:

— Напарник он мой.

За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи, И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.

И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.

— Рыжий, очнись, Рыжий.

Он словно не услышал её.

— Никак оммороком вдарило? — неуверенно предположил Плешак.

— Да как бы не хуже, — ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.

Она осторожно положила ему руку на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.

— Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?

— Да как это пускай?! — даже взвизгнул Плешак, — парень за всех можно сказать, да за чужую глупость…

— Заткнись, Плешак, — остановила его Матуха. — Не Тукман же ты. Решай, Мать.

— Воду просить будем? — задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.

— Больше здесь некого. А парня жалко. Ни за что попал.

— Давай, — кивнула Мать и повернулась к мужчинам. — Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.

Мужчины кивнули.

— Сейчас разденем его, — встала Матуха, — и на койку пока положим. Где его?

— Вона, верхняя, — показал Полоша. — Видно лечь хотел и упал.

— Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.

Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.

— Разденем мы его сами, — командовала Матуха, — Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.

— И есть идите, — строго сказала Мать. — Старший, скажешь там.

Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он не сопротивляясь, тихо стонал.

— Уж не знаю, за что и тронуть его, — вздохнула Мать, — смотри, Матуха, кудри развились.

— Одеяло его возьми, — ответила Матуха, — прикроем его пока, — и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. — Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!

— Как скажешь, — ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, — тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.

— Внутри они у него, — ответила Матуха, — изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.

Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.

— Всем есть и быстро выметаться, — скомандовала Мать. — Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.

— Я пригляжу, — сказал Тарпан.

— Раньше приглядывать надо было, — отрезала Мать, — ну да что теперь.

Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.

В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.