Игорь Федорцов - Камень, брошенный богом

Амадеус непонимающе глянул на меня, а потом когда переварил сказанное, обиженно надулся. Ореол моей славы в его глазах пал ниже рыцарских шпор.

— Не обижайтесь мой юный друг на приятельскую шутку, — обратился я к нему с примирительной речью. — Просто будьте осторожны ко всему, что услышите и даже к тому, что увидите собственными глазами. Здоровое недоверие несказанно облегчает жизнь.

Бард ничего не ответил, лишь по новому принялся тренькать на мандолине. Слушать его плачущие переборы мне не фартило, и я в качестве компенсации за нанесенную обиду под строжайшим секретом поведал ему о суровой воительнице Жанне Д'Арк. Поведал как бывший соратник и друг, пересказав сценарий фильма в котором дублировал одного из героев. Амадеус, тут же забыв мои наставления об осторожности к разного рода рассказам, затаил дыхание. Временами он вскакивал и торопил меня продолжать, не позволяя как следует приложиться к султыге с кларетом. Когда же я дошел до описания ее казни он чуть ли не ревел.

— Что ж вы! Не могли ее спасти? А еще друг! Соратник!

— Не мог, Амадеус, не мог, — хмуро как бы борясь с горестными воспоминаниями, добавил я. — Это только в балладах герои в одиночку расправляются с сотнями. Я споткнулся на двенадцатом. Тринадцатый проткнул мне грудь.

Решительно расстегнув рубаху, я показал ему шрам. Был он конечно не от вражеского меча, а от пули американской М16. Кусок свинца нанес герою гор и пустынь, легкое касательное ранение, не повлекшее долгого выбывания из строя.

— Я напишу про нее, — загорелся вдохновением Амадеус, хватаясь за инструмент одной рукой, другой копошась в своем вещмешке в поисках бумаги и чернил.

— Ты думаешь, стоит? Она ведь была еретичка, — напомнил я ему. Его идея с переложением моего рассказа на бумагу мне не понравилась. Парень запросто мог нажить себе лишних неприятностей. Здешние служители поэтической музы дозволяли вымысел лишь как небольшой штрих к портрету героя. Ни каких выдуманных героев не допускалось. Увы, история Жанны являлось красивой сказкой. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Благородство и мужество выше догм и условностей! — отмел мое возражение бард.

— А справишься? — заинтересованно спросил я, зная верный способ остудить творческий пыл Амадеуса. — Видишь ли, рассказать плохо все одно, что соврать.

За рассказами вино закончилось. Пришлось подниматься и отправляться в низ. Как всегда желание тяпнуть по маленькой пересилило собственную лень, да и настроение способствовало употреблению крепленых напитков.

Народишку в зале поубавилось. Остались самые сливки: неукротимые борцы с Зеленым Змием, дамы зарабатывающие расстёгиванием гульфиков на мужских штанах, да беззаботная школярская бестолочь.

Усевшись подальше в уголок, добирать норму, я потягивал чудную мадеру, смакуя глоток за глотком. Окружающее казалось премилым, люди братьями, а надувший меня на сдаче хозяин заведения симпатичной сволочью. Реальность исподволь, градус за градусом, трансформировалась в отрешенные мечтания. Я грезил себя приятелем императора, другом императрицы, учителем танцев императорских дочек, кумом министра финансов и еще черте кем. Но обязательно при деньгах. Как только моя нетрезвая думка напоролась на неисчерпаемо большие суммы в золоте и ценных бумагах, я хлебнул так, что закашлялся. Кашель замутил чистоту грез, и я сразу же ощутил себя извечно бедным и брошенным. Насчет бедности ничего не поделать, новое поступление финансов ожидалось не раньше выполнения миссии в Ожене, а вот одиночество… Я окинул взглядом жующих, пьющих и ржущих в пространстве харчевни. Все суета сует! Оказалось симпатичного и милого в мире не так и много. В данном помещении лишь моя персона и не более.

Пока я высматривал и выглядывал, сам не зная чего и кого, одна из особ прельстившись моей блаженной алкоголической мордой, подсела ко мне за стол.

На старух меня не тянуло даже в положении полного не соображения. Я не отрицаю очень и очень тепло отношусь к покладистым многоопытным матронам, но отнюдь не к палеонтологическим древностям.

— Угостите сеньориту, — проворковала старушенция строя мыльные глазки и растягивая в улыбке ярко накрашенные лошадиные губищи. Сеньорита выглядела минимум втрое старше меня и являла классический образец ведьмы из польских сказок.

— Венера Милосская, — поморщился я брезгливо, — сделай меня счастливым — умри!

Улыбка старушки полиняла.

— Хам! — фыркнула она рассерженно и упорхнула от меня быстрее, чем синица счастья из корявых рук.

— Addie! Не забуду вашей милости до конца своих непутевых дней, — отсалютовал я ей кружкой и залпом опустошил посудину.

После не состоявшегося рандеву я налег на остатки мадеры, желая возвратить утраченные грезы. Усилий для этого потребовалось гораздо меньше, но, увы, они приняли нарочито извращенный характер. Грезилось поиметь женщину на ярмарочной площади.

Тут я решил остановиться и просто посидеть, прикрыв веки на несколько минут. Когда я их открыл, напротив меня уже расположился старик и крошил хлеб в жидкий суп, чтоб сделать баланду гуще. В памяти смутно проклюнулся похожий образ так же вот…чинивший тюрю [22] На самом деле "тюря" нечто другое. ! Тюря! Я попробовал вспомнить человека называвшего так готовку и само блюдо. Тщетно! Алкоголь ли тому виной или пропитые мозги не знаю. Может я никогда и не знал того деда и мне почудилось… Я налил мадеры и жадно выглушил.

Искрошив хлеб, старик вытер руки о замусоленный, ветхий кафтан, взял ложку, и низко склонившись над тарелкой, принялся есть. Ел не спеша, подминая хлеб в юшку, черпал с горкой, жевал долго, будто дегустировал каждую порцию.

— Где ж ты так пообносился, старче? — полез я с разговором.

Старик не откликнулся, даже не подал вида, что услышал вопрос. Дохлебав суп, отставил тарелку, смел немногие оброненные крошки на ладонь и, слепив из мякиша шарик, отправил в рот. Я внимательно следил за его руками. Натруженными, мозолистыми, сбитыми, в трещинках въевшейся грязи, с дрожащими и неловкими пальцами. Мне захотелось, что бы он выпил вина, не просто выпил, а именно моего угощения, из моей кружки.

— Выпей, отец, — попросил я его, наливая вина. К горлу подступил комок. Общеизвестно, перепившие бывают без причинно слезливы и жалостливы. Но в тот момент я уже не был пьян. Хмель сошел дурной мутью, обнажив болезненные углы забытого прошлого. Как обозвать его? Какой ярлык навесить, что бы самому понять, что я испытывал глядя на незнакомого старика?

Старик отпил самую малость. Тихонько, без жадности и суеты. Со знанием дела. Сейчас, из-за реденькой бородки, он напоминал мне Хаттабыча, да и, пожалуй, почтаря Печкина тоже — еврейским носом.