Пол Андерсон - Операция «Хаос»

Поэтому, наша лучшая ставка — хранить то, чем мы уже обладаем. Разве не так?

Однако, как ни печально, это создает определенные обязанности. И это — наше. оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это, но, наверняка, мы поймем его лучше, чем что-то для нас чужое и незнакомое. И, несли мы будем упорно трудиться, упорно думать, проявим чутье и добрую волю, мы сможем доказать это.

Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь смогут улучшить злобные и напуганные теоретики.

Они одним разом лишат вас всего богатства вашего, приобретенного в муках жизненного опыта. вы не станете вещающих увлекательные речи догматиков. Их предел реформистские движения, которые чего-то там добились, то ли два поколения тому назад, то ли два столетия.

Отвернитесь от студентов, уверяющих, что у них есть ответ на все социальные вопросы, над которыми ломали головы и разбивали вдребезги сердца такие люди, как Хаммурапи, Моисей, Конфуций, Аристотель, Аврелий, Платон, Фома Аквинский, Гобс, Локк, Вольтер, Джефферсон, Берк, Линкольн и тысячи других.

Но, хватит об этом. Я не интеллектуал, я всего лишь пытаюсь думать самостоятельно. Мне тягостно видеть, как полные благих намерений люди, делаются орудиями в руках тех немногих, чья цель — обвести нас вокруг пальца…

Они едва не задохнулись от изумления. Горловой звук вздоха быстро прекратился и перешел в рычание. Ближайший ко мне мужчина сделал один-два шага в нашу сторону.

Барни взмахнул своим флагом:

— Подождите! — воззвал он. Громоподобный бас перекрыл все остальные звуки. — Перемирие. Давайте переговорим!

Приведите вашего руководителя ко мне!

— Не о чем говорить, ты, убийца! — завизжала усеянная прыщами девица и замахнулась на меня своим плакатом.

Я успел мельком увидеть на нем надпись: «Мир и братство». Дальше читать не стал, был слишком занят. оберегая свой череп. Кто-то начал скандировать лозунг, который быстро подхватили остальные: «Долой Диотрофеса, долой Диотрофеса…»

Меня охватила тревога. Хотя Диотрофес лишь едва упоминался в Третьем послании Иоанна, современные иоанниты превратили его в символ противостоящих их движению церквей (несомненно, их посвященные и адепты подразумевали под этим именем и какие-то другие объекты). Неверующие, то есть, просто бунтари (они составляли большинство иоаннитов). не обеспокоивались тем, чтобы разобраться в таких тонкостях дела. При них Диотрофес сделался нарицательным именем ненавистной им светской власти. Или кого угодно еще, кто стоял бы им поперек дороги. Этот призыв уже не раз гипнотизировал толпы, приводя их в крушащее все неистовство.

Защищая глаза от когтей девицы, я отобрал у нее плакат, извлек свой фонарик. Но внезапно все изменилось. Зазвучал колокол. Чей-то выкрик. Низким был и звон, и выкрик, и в них звучало что-то, что перекрыло растущий гам.

— Мир! Храните любовь в ваших сердцах, дети.

Успокойтесь, ибо здесь присутствует сам Святой Дух!

Нападающие на меня попятились. Наше окружение раздалось. Люди начали опускаться на колени. Стон прошел по толпе, он усиливался. Это был почти оргазм, и — смолк, сменившись тишиной. Подняв глаза, я увидел, что к нам приближался священник.

Он шел, в руке колокол над головой, — вознесшийся вверх, ранее стоявший за алтарем Т-образный крест. Так что, вместе с ним шествовал сам, пригвожденный к Кресту Тайны — Христос.

«Ничего тут нет страшного, — мелькнула дикая мысль, — если не считать, что другие церкви называли бы все это кощунством — придать главному символу их веры подобную форму и подействовать на него, как на какую-то метлу, с помощью антигравитационных заклинаний…»

Однако, в целом, спектакль был чрезвычайно внушительным. Это было как бы олицетворением всего гностицизма. Я всегда относился к «невыразимым тайнам» илеоаннитов, как к невыразимому пустословию. Теперь я кое-что понял. Здесь было нечто большее, чем обычные сверхъестественные эманации. Я ощущал это каждым, унаследованным от волчьей ипостаси, нервом. Мне не казалось, что эта сила исходила от Всевышнего. Но, тогда от кого же?

Священник остановился перед нами. Выглядел он — человек человеком. Он был маленьким, тощий, его мантия была ему не слишком впору. На пуговке носа криво сидели очки. Его седые волосы были такими редкими, что я едва мог понять, где начинается его тонзура, пробитая через макушку от уха до уха — полоса. Рассказывали, что такую тонзуру ввел Симон-маг.

Сперва он повернулся к толпе:

— Разрешите мне без ненависти поговорить с этими, не знающими любви, джентльменами. Возможно, это послужит торжеству добродетели, — в голосе его была какая-то странная убежденность. — Тому, кто любит, не может быть неведом Бог.

Ибо Бог есть любовь.

— Амен! — забормотали иоанниты.

Когда маленький священник повернулся к нам, я внезапно поверил, что он и правда всерьез принимает это замечательное изречение. От его слов не пахло ложью. Враг хорошо знает, как использовать, преданную своему делу, искренность. Но теперь я относился к нему с меньшим презрением.

За священником обозначился человек. Он улыбнулся нам и наклонил голову:

— Добрый вечер! Я — посвященный Пятого класса, Мармидон. К вашим услугам.

— Это… э-э… ваше церковное имя? — спросил Барни.

— Разумеется. Прежнее имя — есть первое, что следует оставить в этом мире, проходя через Врата Перехода. Если это вызывает у вас насмешку, то насмешки меня не страшат, сэр.

— Нет, ничего подобного я даже не допускаю, — и Барни представился.

Потом представили меня. Этим дешевым способом он высказывал наше желание наладить мирные отношения поскольку и без того было легко определить, кто мы такие.

— Мы пришли, поскольку надеемся заключить соглашение.

Мармидон засветился:

— Великолепно! Изумительно! Как вы сами понимаете, я не официальный представитель. Демонстрация организована комитетом Национальной добродетели. Ноя буду рад оказать вам услугу.

— Беда в том, — сказал Барни, — что наши возможности, в выполнении ваших основных требований, весьма ограничены. Как вы понимаете, мы не против мира во всем мире, и всеобщего разоружения. Но это дело международной дипломатии. Таким же образом решать, когда нужно положить конец оккупации, ранее враждебных нам стран, и сколько нужно затратить средств на повышение социального благосостояния в нашей стране, должны президент и Конгресс. Амнистией для участвующих в беспорядках, должны заниматься городские власти. Вводить ли в школах курс философии и истории гностицизма, обязаны решать, специально для этого назначенные представители правительства. Что касается всеобщего выравнивания доходов и искоренения материализма, лицемерия и несправедливости…он пожал плечами. — Для этого нужно, по крайней мере, поправку в Конституции.