Николаос - Пять ночей. Вампирские рассказки

— Нет, — Джиа посмотрела на меня через опущенное стекло матовыми обеспокоенными глазами. — Ты спятил, если надеешься уехать отсюда живым в половину первого.

— Я забыл, ведь от меня зависит ваша жизнь.

Джиа улыбнулась, так улыбаются безобидным шуткам.

— Мы подождем, — сказал Калеб.

…Он сидел у стены, опираясь об нее и опустив голову к коленям. Когда я подошел, он поднял голову, но не сразу, прошло несколько долгих секунд. В руках он сжимал бокал с виски.

— Ты по-прежнему страдаешь в одиночестве? — спросил я. — Как и раньше?

Майк смотрел на меня, и впервые не свысока. И впервые во взгляде не было посторонних примесей. И впервые я по-настоящему увидел его глаза. Такие глубокие. Несмотря на его амбиции, в его глазах всегда была мель — полфута до дна, не больше.

— Что может понять Уильям-никогда-не плачет? — сказал он наконец.

Это была истина — тогда, в далеком детстве, Майк дал мне прозвище не в бровь, а в глаз. С тех пор, как умерла Эми, эту функцию будто вырезали из установок в моем организме. Убрали галочку в опциях. Я не плакал на похоронах, и потом, когда так чудовищно, так долго ее недоставало. Я терпел боль, физическую и моральную, мог орать, драться, материться, ломать вещи, но не плакать. Даже тогда, когда в этом была необходимость. Майк так не мог — отец доводил его до слез бесчисленное количество раз, а моя неспособность выражать чувства по-человечески доводила Майка еще сильнее. Он ведь старше и должен быть сдержаннее — но не был. Просто он не мог понять, что ничего хорошего в этом нет. Это в десять раз тяжелее, и вначале я провоцировал себя постоянно, но никогда не преуспевал и постепенно привык, извлекая из этого свои выгоды. Психоаналитик моей матери — бывший, разумеется, — сказал, что когда-нибудь это меня убьет. Не знаю, прав ли он, хотя поверить легко. Так что, может, Уильям никогда и не плачет, но в этом нет ни его заслуги, ни вины.

— Поехали с нами, Майк, — сказал я первое, что взбрело в голову.

Он медленно встал, опираясь о стену, и остался около нее.

— Я не могу.

— Ты так его боишься?

— Не в этом дело, Уилли. Или не только в этом. Или уже не в этом. Это невозможно, и все.

— Хочешь стать как он?

Он хмыкнул, как будто я сказал дичайшую глупость.

— Я никогда не стану как он. Поверь мне.

Я положил руки ему на плечи, и он их не сбросил. Просто смотрел настороженно, будто я представлял какую-то опасность. Мы не могли дружить, когда были детьми, а сейчас — тем более.

— Майк, тебе плохо. Поехали отсюда.

Наконец он улыбнулся, но это была не та улыбка, которую я ожидал. Она лишь означала, что я говорю о том, чего не понимаю.

— Уйти? От него? О, Уилли. Еще год назад это было единственным моим желанием. А полтора года назад ситуация, в которой я очутился, казалась мне концом света. Но не сейчас. Уже нет.

— И что произошло?

— Да ничего такого… — Он посмотрел в сторону темного пятна машины, освещенного только огоньком дымящейся сигареты Калеба. — Вы… еще не близки?

Я подумал, что он говорит о сексе, но сразу понял, что нет. Далеко не об этом.

— Мы… черт, Майк, я же говорил тебе. Мы не…

— Уилли, — остановил он меня мягко, — замолчи. Пожалуйста, замолчи. Ты не можешь мне помочь — ты и себе помочь не можешь.

— Что это значит?

— Ты поймешь. Потом. Может, уже начинаешь понимать.

— Что я пойму? — Я почти встряхнул его. — Майк, что я пойму?

— Меня. Его. Он привык ко мне; может, это покажется тебе странным, но он меня по-своему любит. Впервые в жизни, Уилли, кто-то заботится обо мне. Монти, Соня, Барт… Они моя семья. Он — моя семья. Это тебе понятно?

— Мы говорим не о нем, Майк, а о тебе.

Он смотрел на меня не мигая, склонив голову, и мне стало жутковато. Майк был явно пьян в хлам — и при этом выглядел как никогда адекватным.

— Я скажу, если так хочешь, Уилли. Помнишь, как сильно я боялся темноты? Правда в том, что я больше не боюсь. И в том, что я больше без него не могу.

— Мааайк! — внезапно позвал из-за двери голос, обещавший показать мне звезды ближе. — Где тебя носит?

Майк напрягся под моими руками, оглянулся, но это было совсем не так, будто дернули поводок. Я почувствовал это вдруг — то, что он пытался мне сказать. Как озарение. Он был уже наполовину там, за дверью, уже не в полной мере слыша и воспринимая меня, оставаясь со мной. Он действительно хотел там быть. Он говорил мне чистую правду. И… он был лучшим Майком, чем тот, которого я знал.

— Это так, Уилли, — я без него не могу. И точка. Сейчас это для тебя пустой звук, но боюсь, так будет не всегда… Ты можешь понять это слишком хорошо… если не прекратишь играть с огнем. — Он бледно улыбнулся. — Со мной все в порядке, поверь. Знаешь, что забавно — оказывается, я ни черта о себе не знал… Теперь знаю. Оказывается, я столько всего не знал…

В моей голове что-то мелькнуло — быстро, эфемерно — Калеб, завязывающий мне галстук, его пальцы, убирающие мне за ухо прядь волос; Джиа, шепчущая: перетерпи боль, Уильям, сейчас все пройдет; ее рука, гладящая меня по спине, ее дыхание; ногти Калеба, впивающиеся в мою ладонь под Глас Тишины… вкус его крови, его губ… тело Джиа в танце — само танец… Это было так тепло, так приятно. И как только я испугался собственных мыслей и хотел сделать шаг назад, Майк обнял меня, как никогда не обнимал, когда мы были братьями.

— И еще, — сказал он тихо, — я начинаю слышать Эркхам.

Я тупо смотрел на дверь еще несколько секунд после того, как сын Нормана исчез за ней, испытывая непреодолимое желание то ли пойти следом, то ли убежать, уехать на дежурном автобусе. Но я вернулся в машину. Хотя и молчал всю дорогу до дома. Ведь Уильям-никогда-не плачет мог только молчать…

Не трогайте меня, ладно? Страшно мне, вот и все.

Конец записи.

Я засыпаю в страхе. Я просыпаюсь от страха.

Это нечто новое, не страх, когда я впервые вошел в их дом; не страх за друзей и близких. Это ни с чем не сравнить.

Сын слэйера… Сын мародера… Одна из Семи… И где мы все?

Желание слышать Эркхам и видеть звезды ближе никуда не делось, оно мне снилось, оно меня наполняло. И не противоречило с тем, что они рассказали. Ведь не обязательно изменяться, можно и так, можно просто быть рядом, просто быть собственностью… Просто слышать. Просто принадлежать.

Сижу в комнате моей штаб-квартиры, на коленях — коробка с пленками, бинокль валяется рядом, ненужный. Почти зажившая рана на шее вдруг начала болеть. Я здесь уже давно, не знаю, зачем я сюда пришел, — может, подумать? Нет, не за этим.

Их окно закрыто — сейчас день.

Отрешенное лицо Майка не выходит у меня из головы — покрасневшие белки глаз, взгляд человека, который никогда не вернется. Я боюсь смотреть в зеркало. Боюсь того, что могу там увидеть.