Вера Камша - ТАРРА. ГРАНИЦА БУРИ. Летопись первая.

«Она любила власть, эта женщина, — подумал Роман, — власть и себя, а никак не Триединого». И все же от нее трудно отвести взгляд и невозможно забыть.

Отвернуться от Циалы было непросто, но либер пришел к Филиппу по делу, и дело это казалось все более срочным. Разведчик резко обернулся ко второму портрету, он не собирался тратить время. Не собирался?

Эрасти стоял у открытого окна, откуда открывался вид на закат. Черные шпили ныне исчезнувших башен вонзались в полыхающее небо, но Эрасти в багровую бездну не смотрел, его мысли витали где-то далеко.

Есть лица, которые не бросаются в глаза, но если на них почему-либо задержишь взгляд, запомнишь навсегда. Именно таким и был Церна. Нервные черты поражали почти эльфийской правильностью. Темные, коротко остриженные волосы, глаза цвета зеленоватого янтаря, кольцо с большим черно-фиолетовым камнем, которое Эрасти то ли надевал, то ли пытался снять… Портрет оставлял странное щемящее чувство — изображенный был обречен и знал это. Он шел на осознанную жертву, и это не имело никакого отношения к исступлению религиозного фанатика. Лицо на портрете кого-то напоминало, и эльфу это не понравилось. Разумеется, изображения Великомученика разведчик видел и раньше, но это было слишком простым объяснением.

— Сколько ему тут лет? — услышал Роман свой голос.

— Тридцать пять. Портрет написан за год до ухода и за два до гибели… Циале здесь около двадцати пяти.

— Потрясающие лица, но все же какое отношение они имеют к Пророчеству?..

— Ах да, молодому человеку нужен Белый Олень! — усмехнулся умудренный жизнью пастырь, появившийся на свет, когда Нэо Рамиэрль разменял очередную сотню. — Вы хотите Белого Оленя, что ж, любуйтесь!

Роман с непривычным трепетом склонился над гравюрой. Он сразу же узнал рогатого монстра, разрывающего на куски свою жертву, но рисунок дополняло множество малопонятных деталей, которые в первый раз было не разглядеть. Особенно поражало небо — оно прогибалось внутрь, словно его пыталось взломать извне нечто неведомое и тяжелое, представлявшееся художнику в виде клубящихся облаков. Всюду рушились дома, вскипали реки, во множестве гибли люди и животные, а над умирающим миром закручивался небывалый вихрь, уносящий к далекой звезде, единственной и одинокой, неясную женскую фигурку, протягивавшую руки к покидаемой земле. На другом краю гравюры, держа курс на ту же звезду, по бурному морю несся корабль, над которым были занесены вырастающие из пылающих облаков птичьи лапы, а в морских глубинах темнело нечто еще более черное, чем наплывающая чернота.

— Чудовищно… — прошептал Роман.

— А теперь посмотри на звезду!

Роман-Александр послушно уперся взглядом в маленькое пятнышко надежды. Сперва он ничего не заметил, но, вглядевшись, увидел, что звезда вписана в серебристый тройной вензель. Такой же, как на шкатулке, подаренной Рене Аррою темными эльфами! Бард рванулся к портретам.

— Правильно, — подтвердил Архипастырь. — Оба портрета подписаны так же.

— Звезда. Странное же место для подписи.

— Если это подпись, то да. Но знак повторяется трижды, возможно, он означает нечто другое…

— Как звали художника? — вырвалось у Романа. — Он… он вполне мог быть моим соплеменником.

— Его имя неизвестно, как и его происхождение. С твоего позволения… — Архипастырь набросил покров на надменную красавицу в рубинах и застекленный столик с чудовищным предсказанием. — Предлагаю сесть и подумать.

— Мастер пробыл при дворе не менее тридцати лет, иначе он никогда не смог бы изобразить и Эрасти, и Циалу… Он должен был рисовать, и много. Где остальные?

— Нам известны только две картины и эта гравюра.

— Где их нашли?

— У Церкви свои секреты… Нет, я не о тебе. Довольно долго я пытался выяснить происхождение этих и… еще некоторых вещей, но безуспешно. Если не считать того, что в свое время утверждалось, что Эрасти нарисовал себя сам, глядя в зеркало.

— Но тогда получается…

— Тогда ничего не получается! Даже если Церна не погиб в Эстербурской пади, он не смог бы нарисовать Циалу, не имея рук…

Герцог Аррой возвращался с конной прогулки раньше обычного. За последний месяц у него вошло в привычку по утрам уезжать из Высокого Замка, просто чтобы собраться с мыслями и хоть немного побыть самим собой. Иногда эландца сопровождал почти поправившийся Стефан со своей рысью. Преданный невозмутимо восседал на лошади впереди принца, и окрестные жители успели привыкнуть к диковинному зрелищу. Наследник чувствовал себя хорошо, Михай Годой, лежащий бревном в Полуночной башне, — плохо, точнее, никак.

Рене предпочел бы, чтоб тарскийский господарь скончался, но и нынешнее его положение успокаивало. Хуже было с Зеноном. Средний из принцев по-прежнему пребывал в состоянии пойманного, но не смирившегося животного. Он не узнавал никого — ни отца, ни братьев, ни бывшую невесту. Последним шансом бедняги оставался Роман, возвращения которого ждали осенью, пока же в Таяне царила жара.

С утра солнце вставало в сизоватом мареве, а к полудню яростные лучи загоняли все живое под крыши, в леса или хотя бы в норы. Хорошо хоть вечерами случались грозы, так что засуха крестьянам все же не грозила; другое дело, что работать в поле днем отваживались немногие.

Как ни странно, эландец переносил зной легче таянцев — сказывались проведенные в южных морях годы, впрочем, и там Рене отчего-то было легче, чем его товарищам. Нынешний день выдался еще жарче вчерашнего, Стефан остался в замке, и Рене уехал один. Оставив в стороне раскаленную Гелань, он пустил коня шагом по пустому тракту. Люди предпочитали сидеть по домам, а если путешествовать, то ночами, и герцог мог бы надеяться на одиночество, если б не вынужденный сегодня удовлетворяться единственным слушателем Жан-Флорентин.

Адмирал слушал жабью болтовню, время от времени поддакивая. Философа это вполне устраивало, и он несся вперед на всех парусах, разворачивая перед слушателем систему доказательств того, что любое мыслящее существо не может оставаться беспристрастным, ибо находится под сильнейшим воздействием окружающего мира. Привычный к монотонному шуму моря герцог думал о своем, но Жан-Флорентин неожиданно сменил тон, и Рене невольно прислушался.

— …таким образом, можно считать, что бытие определяет сознание, — возвестил жаб. — Этот открытый мною закон можно считать абсолютной истиной, не требующей доказательств!

— Погоди-погоди! — Аррой решил внести свою лепту в беседу. — Почему твои рассуждения не требуют доказательств?

— Мое учение не требует доказательств, потому что оно верно, — нашел убийственный аргумент Жан-Флорентин. Потрясенный Рене сделал вид, что заинтересован окрестностями. Только поэтому он и заметил среди порыжевшей травы зеленое пятнышко, при ближайшем рассмотрении оказавшееся лежащим без сознания пожилым монахом. Привести святого отца в чувство удалось довольно быстро. Старик, совершавший пешее паломничество в роггский монастырь, в религиозном рвении отправился в путь с непокрытой головой, за что и был наказан летним солнцем.