Ольга Громыко - Цветок камалейника

Хитрый горец успел задуть фонарь, и тьму в сарае можно было не только потрогать, но и отковырнуть кусок на память. На окрики никто не отзывался, а в каком углу ЭрТар бросил одеяло, обережник припомнить не смог.

— Убью гада, — громко сказал Джай и пошел искать горца на ощупь. Это оказалось нелегкой задачей — хозяин использовал сарай как свалку почти нужных вещей, то бишь они вполне могли когда-нибудь пригодиться, если не сгниют раньше. Были тут и набитые не то картошкой, не то углем мешки, и плетеные корзины, и приставленная к стенке борона, и какие-то сморщенные плоды, рассыпанные на охапке сена, и толстый мохнатый канат, на конце которого обнаружился корлисс. Тишш сонно муркнул обережнику в лицо, и тот, совершенно забывший о кисе, чуть не заорал в ответ.

Рядом нашарился и горец, чья совесть спала вместе с ним — крепким здоровым сном. Обережник с трудом удержался от искушения потыкать в него вилами и просто потряс за плечо.

— Э? Что? Уже утро? — неубедительно поинтересовался тот.

— Если сию же минуту не встанешь, то для тебя оно не наступит никогда! — зловеще пообещал Джай. — Пошли хлев чистить!

— Пошли, — зевнув, неожиданно легко согласился ЭрТар. — А где он?

Обережник скрипнул зубами:

— Я думал, ты знаешь!

— Давай первый попавшийся почистим, — беззаботно предложил горец. — А его хозяин пусть уже со старухой разбирается!

Джай помимо воли представил, что будет, если настороженный странными звуками сосед выйдет из дома и обнаружит у себя в хлеву двух незнакомых типов — судя по всему, ворующих навоз.

— Вернемся к едальне и спросим у хозяйки, — твердо сказал парень. — Заодно вторые вилы попросим.

— Зачем?

— Можем и не просить. Но учти: эти — твои.

— Тсэй [29] пожелание запаршиветь (гор.). , — усмехнулся ЭрТар.

— Чего?

— «Уговорил». Это на горском. Пошли!

На улице уже царили глубокие потемки, но падающие на заборы отблески заставили обережников пожалеть о зажженных факелах. Вокруг селища пятнами залегала жирная белая глина, и гончаров, как гласила старинная шутка, в Горшечной Полянке было больше, чем людей. Купцы съезжались за здешней посудой чуть ли не со всего Царствия, «наваривая» на перепродаже две, а то и три цены. На месте же горшки стоили считаные бусины, при обжиге некоторые трескались, некоторые чуть приминались, да и хозяйки, зная, что слепить новую посудину — дело пары минут, обходились с ними не шибко бережно. Но и выбрасывать вроде как жалко, поэтому все частоколы в Горшечной Полянке были плотно унизаны негодными горшками, на которых для отпугивания зла малевали страшные рожи.

Средство оказалось до того действенным, что даже обережники жались друг к другу, а Архайн с трудом удерживался от искушения пройтись по забору плетью.

Домик дурочки стоял на отшибе, возле самой речки. Ограда в виде кучи плавникового мусора скорее служила рассадником всякой дряни, чем защищала от нее. Два маленьких, низких окошка недружелюбно светились багровым.

Один из обережников подкрался к стене, заглянул в окно, поднял руку над головой и показал сначала указательный палец, потом ладонь: «Один человек, опасности не представляет».

Архайн задумчиво шевельнул плетью. Тридцать лет назад это была бы верная ловушка, но сейчас ее просто некому подстраивать. И все равно — слишком легко.

Дочка управника, по-прежнему не осмеливаясь поднять на йера глаз, начала жалобно шмыгать носом. Хруск ободряюще улыбнулся девчонке, махнул рукой в обратную сторону. Дважды повторять не пришлось.

— Входим, — наконец решил йер.

— Именем Иг…

— Я сказал — входим, а не орем!

— Да, господин Приближенный, — смущенно согласился обережник и, торопясь загладить промах, что есть силы пнул дверь. Нога прошла насквозь, почти не встретив сопротивления. Хруск, изумленно ругнувшись, выдернул облепленный трухой сапог, и дверь со скрипом открылась сама — запоров на ней не было.

«Дурочка» оказалась низколобой и лупоглазой девахой лет двадцати, в коротком мешковатом платье. Она сидела на лавке, поджав голые грязные ноги, и со слюнявой улыбкой баюкала многослойный сверток, в котором что-то тихонько попискивало.

При виде обережников мамаша с истошными воплями: «Уу-у-у-у! Мое!! Не отдам!!!» прижала дитя к груди и заметалась по избе, как залетевшая в нее ворона, слепо тычась в стены. Бывший командир, усатый грубиян, изловил ее за волосы, вырвал сверток и пинком отбросил визжащую дурочку в угол. Торжествующе повернулся к йеру, одновременно наклоняя голову, чтобы получше разглядеть свою добычу… и тут сверток заверещал по-звериному, из засаленного одеяльца высунулись две полосатые лапы с крючковатыми когтями и впились обережнику в щеки. Тот дико взвыл и отшатнулся, роняя ворох тряпья, из которого порхнуло что-то рыже-белое, мохнатое и желтоглазое.

— А-а-а-а!!! Тварь! Кошкой обернулась!

В доме началось светопреставление, причем отлично обходящееся без участия Тваребога. Поймать «дитятко» оказалось не в пример труднее родительницы, к тому же оно без колебаний запускало в ловцов как когти, так и зубы, взбегая по стенам до самого потолка и прыгая через всю комнатушку. Через пять минут в доме не осталось ни одного целого обережника, в воздухе клочьями плавала шерсть, а в ушах непрерывно звенело. В конце концов гнусное существо признало свое поражение и кинулось в устье печи — на его счастье, нетопленой. Хруск отважно сунулся за ним, но ухватить не успел: тварь, вильнув хвостом, исчезла в трубе и стала по ней взбираться. Когти мерзко скрипели по кирпичной кладке, вниз комочками сыпалась сажа.

Обережник, выругавшись, попытался сдать назад, но крестовины фьет зацепились за свод печи и не пустили. Пока он пыхтел, барахтался и чихал, а остальные растерянно топтались рядом, Архайн, всю «священную битву» неподвижно простоявший в центре комнаты, запоздало, но все равно убийственно изрек:

— Это и есть кошка.

Хруск оцепенел. «Тварь» тоже. Труба оказалась то ли слишком узкой, то ли слишком скользкой, но бедное животное устало бороться за свободу и с обреченным мявом шмякнулось обережнику на голову.

Шестнадцать когтей оказались намного убедительнее двух рукоятей. Со светом в печи изначально было неважно, но Хруск и того невзвидел.

Опомнился он, уже сидя на полу. Рядом валялись кусочки кирпича и разбросанные дрова. Кошка, теперь черно-рыжая, взъерошенным комком сжалась на коленях у «мамочки», и та, обхватив ее руками, выла и раскачивалась взад-вперед.

— И точно — откуда у нее, придурошной, деньги на ирну возьмутся, — проворчал один из бойцов постарше и догадливо добавил: — Небось подушку под платьем таскала… дитёв-то всем бабам хочется, даже блаженным.