Ксения Медведевич - Ястреб халифа

— Дозволено.

И махнул рукой, позволяя нерегилю подняться с колен и покинуть зал.

Оседающие на толстых зеленых листьях капли тяжело падали в воду пруда. Магнолии готовились распустить свои огромные, желтовато-белые цветы. Фонтан бил невысокой мелодичной струйкой, ветерок сносил и распылял ее. Влага оседала на кожистой зелени листьев и, капля за каплей, ударялась о темную вечернюю воду.

В то и дело расходящемся крохотными кругами — кап, кап, кап, — зеркале их фигуры отражались на удивление четко. Айша шевельнулась, и переливы затканной золотом прозрачной вуали на ее лице замерцали. Она видела, как нерегиль склонил голову за ее плечом, — и вода тут же разошлась мелкой рябью. Кап. Кап — еще одна тяжелая горошина сорвалась в воду…

— Я благодарна тебе… Тарег.

— Я лишь исполнил свой долг.

— Ты рисковал жизнью, ослушавшись приказа.

— Я не мог поступить иначе, — откликнулся голос нерегиля.

Кап…

— Тот человек… даже если бы я привез его сюда, и он бы выполнил все просьбы Аммара… он бы все равно не остановился и преследовал бы тебя дальше.

— Преследовал нас, — мягко поправила Айша.

— Вас, — согласился нерегиль.

И она почувствовала его взгляд — прямо там . Резко обернувшись, женщина встретилась с ним глазами:

— Как?… Впрочем… Ты можешь мне сказать… кто это?

— Мальчик, — неожиданно улыбнулся Тарег.

Улыбка показалась ей смущенной и странно печальной.

— Я хотела сказать, меня и Аммара, — быстро отвернувшись, проговорила Айша.

В разбиваемой каплями воде отразилось, как он хмурится. На той стороне пруда невольницы зажигали лампы.

— Прощаясь, ты что-то сказал на своем родном наречии… Что значит это слово?

— На моем родном языке это значит «прощай».

— Скажи мне правду, Тарег.

В темной воде их лица обводило странное свечение. Он отвернулся.

— Прошу тебя?..

— Это значит «навсегда прощай». Так мы говорим тем, кто уходит на призрачном корабле за Море Сумерек.

— Сколько нам осталось?..

— Не знаю. Знаю лишь, что сегодня видел его в последний раз.

Ветви качнул ветер, и капли забарабанили одна за другой — по воде, по покрывалу, по прикрытым тонким шелком рукам. Она вздрогнула от неожиданного прикосновения холодной воды.

— Ты и… твой сын… всегда можете рассчитывать на мою защиту. Я просил о встрече с тобой, чтобы сказать именно это. Если я тебе понадоблюсь — скажи «приди». Я все оставлю и приду.

Вздрагивая под холодной капелью, Айша развернулась и медленно подняла покрывало:

— У твоего народа… как принято женщине выказывать благодарность воину?

Светящиеся серые глаза изумленно расширились.

— Разве вы, нерегили, не знаете толк в вежестве? — Айша улыбнулась, наблюдая его смущение и растерянность.

Наконец, он решился:

— Дама позволяет рыцарю преклонить колени и поцеловать руку.

Это он сказал по-аураннски, но Айша поняла. И звонко рассмеялась:

— Поцеловать руку?

И взмахнула унизанными сапфирами пальцами:

— Преклони же колени, воин.

Дождавшись, когда его лицо окажется совсем рядом с ладонью, она легонько приподняла руку — странный жест давался ей с трудом. А он мягко взял ее руку в свою и прикоснулся к нежной коже губами. Айша вздрогнула и отдернула ладонь. И быстро прикрыла лицо:

— Иди.

Он молча склонил голову, поднялся с колен — и мгновенно исчез в зелени сада.

весна

409 года аята,

джунгарские степи

Им говорили, что имя этому городу — джунгары называли это городом — Алашань. Стены из замешанного на тростнике глиняного раствора окружали продуваемое и пропыленное месиво таких же саманных построек — джунгары называли это домами. Низенькие, с сарай для ишака высотой, они лепились друг к другу среди непролазной грязи осенних дождей и удушающей летней пыли. Соломенные навесы. Убогие крыши. Переулки. Глухие заборы. Фигуры, бредущие среди свистящего ветра.

Крохотная башенка альминара торчала одиноким пальцем, вопросительно уткнувшимся в небо. Ойраты принимали веру целыми кочевьями — по пятницам глину и песок между серо-коричневыми стенами месили ревущие верблюды и мохнатые лошади. Араган-хан ставил свою юрту прямо в пустом прямоугольнике между маленькой масджид и крепостью. Остальные разбивали становища в ложбинах за городом. Завтра был праздник Жертвоприношения, и голую вымерзшую степь вокруг Алашаня утыкали пупырышки юрт и колотящиеся на пронизывающем ветру тряпки — джунгары называли это знаменами.

— Дорогу, дорогу воинам халифа, о сыны праха!

Дождь развез грязь под копытами в глубокое глиняное тесто, кони оскальзывались на разъезжающихся ногах. До смерти уставшие ханаттани лениво шлепали плетками.

Здоровенный верблюд, лежавший поперек узкого прохода, замотал мохнатыми горбами и, вздергивая головой, вихлясто поднялся на ноги. Его нещадно били хворостинами мальцы в стеганых грязных штанах и драных дерюжных халатах. Верблюд натужно заревел. Саид услышал, как сзади ржут и бьют в стену копытами запнувшиеся кони. Засада?..

Вдоль по узкому топкому проходу плелись, оскальзываясь босыми ногами, похожие на тюки женщины. На края покрывал налипла грязь, они тяжело волочились в раскисшей глине. Дети верещали, цепляясь за подолы и рукава. Верблюд, косо переставляя голенастые ножищи, капая со слипшегося брюха, дал себя увести в соседний двор. Там уже орали, слышались удары плети и детский визг.

— Дорогу, твари, дорогу! — рявкнул Саид, и дал шенкелей.

Волочащие свои выводки бабы скулили и облепляли стены, пластаясь на кирпиче. Хатаннани рысили мимо — задевая стременами плечи, постегивая по робко протягивающимся рукам: подай, хороший господин, подай во имя Всевышнего. Мелькали смуглые грязные лица, до носа замотанные серым тряпьем. Дети визжали, то ли от страха, то ли от восторга. Яркое степное солнце пускало зайчики от длинных лезвий копий, играло на верхушках шлемов, на серебряных украшениях панцирей и воротах кольчуг.

Вороной Саида поддал задом, и острое стальное навершие висевшего у седла щита ударило в стену — полетели осколки и пыль, кругом заверещали. Конь вздергивал голову и ржал, приплясывая и грозя встать в свечку. Юноша пару раз потянул из стороны в сторону поводья, продергивая между зубами лошади мундштук, не давая закусить удила.

— Господин, хороший господин, да помилует тебя Всевышний, скажи своему богу, скажи богу с белым лицом про моего мужа, скажи, что он не виноват… — вынырнувшая из-под копыт джунгарка уцепилась немытой лапкой за широкую ленту поводьев.

По косоглазому личику текли слезы, одна тряпка обматывала ее лицо, другая, закрепленная соломенным жгутом надо лбом, служила ей вместо покрывала.