Сергей Чичин - Поход клюнутого

— Ты ж вроде им не гордился и чернил последними словами?

— Так и есть. Стыжусь и сам себя презираю. — Бинго деликатно сморкнулся в лист развесистой смородины. — А поделать ничего не могу. Нет, конечно, могу, но скажу тебе, как родному: делов мне до твоего отношения в аккурат по задницу. Я вот, кстати, успел вызнать у ей, что за история с тем постоялым двором, — можешь ли такими успехами похвастаться?

— Я молоток да гвозди раздобыл, это весомее да болезненнее.

— Грубиян ты и задира, попробуй еще только мне попенять на эти ценные качества. Так вот, далее по дороге будет застава того самого местного буль-дядьки, чья земля, и на ней с путников взимают подати втридорога. Ранее все, кто едет, останавливались там, на развилке, про то прознавали да и сворачивали на объездную дорогу. Ныне же, чтоб на нее вернуться, возвращаться придется, а народишко-то суеверный, возвращаться — пути не будет, так что зубами скрежещут, а едут прямо. Ты как насчет суевериев?

Торгрим разочарованно сплюнул.

— Нате вам, а я уж козни какие заподозрил. Суеверий не имею — счастлив уже полным списком народных традиций. Да и потом, с утра всяк путь внове, какое тут возвращение?

— Таки что, поутру в объезд двинемся?

— Утро вечера мудренее. Сейчас отужинаем, я прилягу, а ты, сколь я успел постичь твою неуемную натуру, пойдешь еще погуляешь, вот и побеседуй с людьми и особенно людицами, может, чего нового вызнаешь. Сколь дерут за проезд, чем чревата неуплата, не дешевле ли будет промчать во весь опор, свистя да улюлюкая.

— Эй, ты меня зря считаешь эдаким неутомимым ходоком! И так-то послеобеденный сон прозевал, да рыцарей бил — умаялся, а уж в свинарнике я и молчу, какой подвиг отколол, пока ты гвозди тырил!

— Я не тырил. Я плату оставил.

— Вот ведь неприятность какая! — Бинго сокрушенно пристукнул себя палицей по лбу. — Я ж туда возвращаться опасаюсь. Кузнечиха во какова, сама б могла заместо того храпуна молотом шурудить… как тут не задуматься о правоте тех благородных сэров, что вожделели даму без зада.

Над постоялым двором уже вовсю витали ароматы свежезажаренного мяса, кони оказались заведены в небольшую крытую конюшню, где Рансеру пришлось держать голову опущенной на уровень груди, чему он, привычный ко всякому, не возражал.

— Мог ли я подумать, что дважды за день буду мясо наворачивать, — поделился Бинго, в чьих недрах свинина как раз перекочевала в кишечник, освободив желудок для насущных поступлений. — Хорошо быть этим… мобилизованным!

— Не в жратве счастье, — по обыкновению, вступил в препирательство дварф, сразу к столу не поперся — свернул к рукомойнику, привешенному на столбе.

— А в чем? — не прошел мимо очевидной нелепости Бинго. — Только не начинай мне тут, что, мол, в служении да спасении. Спас я как-то одну тетку от неминуемой смерти… да вот, придержал руку, как жентельмен! Так никакого счастья, как заверещала, коза, так только и осталось, что улепетывать во все лопатки, проклиная свое великодушие.

— Счастье наступает, когда наперекор всему миру ты исполняешь то, что велит тебе долг, — объяснил Торгрим терпеливо, ополаскивая ладони под холодной водой.

— Это вот как ты сейчас? Там мясо ждет, а ты вопреки этому грабли мочишь?

— А ты попробуй, вдруг понравится.

— Вот еще, нашел дурака. Ты небось и кушать станешь вилкою?

— Нет, такого в моих заповедях не водится, так что не зевай.

Бинго руки мыть так и не стал — демонстративно вытер о волосы, а в дом и к столу порхнул первый, словно громадный мотылек на свечку. Торгрим еще только ноги затеял вытирать на припорожном коврике, а гоблин уже придвинул к себе миску с парующей капустой, ухватил с блюда ломоть мяса, плеснул в кружку из кувшина и всего этого поочередно причастился. После кружки лицо его недоуменно вытянулось.

— Кисель, что ли? — вопросил он сгорбленную старушку, сменившую предыдущего представителя администрации.

— Хлебай, што дають, ирод! — ответствовала старушка категорично. — Ишь, кисель ему не по нраву!

Бинго немедля явил свою трусоватую сущность, покорно выхлебав кружку досуха, и метнул умоляющий взор на подвалившего к столу Торгрима.

— У вас проблемы, мадам? — галантно осведомился тот, аккуратно подтыкая бороду за ворот, чтобы не испачкать. — С иродами, с киселем или с какими иными материями?

— С вами у меня проблемы! — отрапортовала старушка охотно. — Шляетесь, места сваво не зная, да ишшо привередничать мне тут будете! А ты, зеленый, позыркай мне тут, я тебе такого взвару вынесу, что вовек канючить заречешься!

— Мадам-ведьма? — уточнил дварф обстоятельно, умащиваясь за столом напротив гоблина.

— «Мадам» твоя бабка была, недомерок, а шо до меня, так я ужо семьдесят лет кисели варю, и не для того, чтоб их проезжие хаяли!

— Бабка моя, безусловно, была еще та мадам, перед ней аж боевые клирики книксен делали, — степенно признал Торгрим. — А киселя вашего мы хаять отнюдь не собирались, лично я так вовсе полагаю, что это наилучшее из ваших наземных изобретений. Но терзают меня смутные сомненья — не ксенофобией ли вызвана ваша бурная реакция?

— Или геморроем, от него тож характер портится! — не остался в сторонке Бинго, но тут же под пламенным старушкиным взором уткнулся носом в миску и принялся в два пальца переправлять в пасть ее содержимое.

— Я имею в виду, что расизм не пристал столь почтенной даме, которая к тому же при деле — кисели варит, — сурово закончил Торгрим. — Деньги наши ваш управитель взял за здорово живешь, нимало не сетуя ни на мой рост, ни на масть моего товарища. Так извольте и обращаться, как ко всякому иному, не считаясь с личными особенностями!

— Только не по голове, — прочавкал Бинго заискивающе.

— Дык а разве я к вам как-то по-особенному? — изумилась бабка. — Почитай, как к родным, по первому классу! Шляются тут всякие, вещи потом пропадают, и непременно средь оных сыщется пузан, или лысый, или глист, или косорожий, а чаще все до кучи, как ни обзови, все в яблочко. А тут-то повезло — один зеленый, второй карапет, поди спутай!

— А можно, я буду «карапет»? — жалобно поинтересовался Бингхам, уминая капусту, пока бить не начали, как всякого косорожего. — Или вот, к примеру, пусечка.

— Ты зеленый будешь, — отрезала старушка. — Каланча еще, паскудник и морда разбойная, ежли тебе это ближе.

— А он что — не разбойная морда?

— Он-то? Нешто ты разбойников не видал! Глянь как-нибудь в зеркало, да смотри штаны не попачкай. Этот не разбойный, этот недоросток леший да моховая борода.

— Чего это я леший? Да я в лесу вашем был полтора раза! Я подгорный.

— Дома у себя ты хоть херувимом небесным называйся, а тут лешим будешь! Как тебе мой кисель, леший?