Елена Грушковская - Багровая заря

— Ну, видела? А теперь смотри, что будет.

Она и так еле держалась на ногах от дурноты, а когда увидела, как шакалы рвут тело на части, жадно пожирают его и слизывают пролившуюся кровь, у неё закатились глаза и подкосились колени. Я успела подхватить её.

Она очнулась у меня на руках: я несла её домой.

— Куда… Куда вы меня…

— Домой, успокойся.

— Я сама… Я сама могу идти. Отпустите…

Я поставила её на ноги, но она опять зашаталась. Пришлось нести её до самого дома, причём для экономии времени я использовала крылья.

Опустив девушку на диван, я поднесла ей стакан воды. Она сделала глоток, поморщилась, но потом выпила до конца. Я дала ей завалявшуюся у меня в кармане плитку гематогена, который иногда ела в качестве лакомства.

— Съешь. Поможет.

Юля ела, дрожа и всхлипывая, и я, не удержавшись, погладила её по голове, как маленькую. Она вздрогнула и вжала голову в плечи.

— Да, правильно, бойся, — сказала я. — Бойся хищников и не стремись стать такой же.

Она хотела знать:

— Эти существа… С жёлтыми глазами?..

— Падальщики, — объяснила я. — Мы их называем шакалами. Чёрт знает, когда и как эта нечисть появилась. По нашим легендам, она выползла и распространилась по земле с появлением самих хищников — так давно, что уже никто не помнит, а в вампирских летописях этому уделено мало внимания. Природа их неясна. Появляясь и исчезая, подобно бесплотным призракам, они, тем не менее, пожирают плоть. Вне всякого сомнения, шакалы — одно из порождений Тьмы, коих великое множество, и всё многообразие которых даже нам не дано познать. Они даны нам в вечные спутники нашей охоты, и выгода от них для нас неоспорима. Твари убирают за нами следы нашей деятельности: если бы не они, повсюду бы стали обнаруживать трупы со следами укусов… — Я усмехнулась, видя в глазах девушки отражение мистического ужаса. — И наше существование, принимаемое людьми за сказки и легенды, стало бы реальностью.

— Это ужасно, — пробормотала Юля.

— Ну вот, а ты говоришь — «прикольно». Конечно, этот человек был подонком, но и подонки тоже люди, хотя и скверные… А человекоубийство — грех, ты сама знаешь. Кажется, есть одна заповедь касательно этого, не помню точно, как звучит…

— Не убий.

— Вот-вот. А если ты станешь такой, как она… И как я, ты будешь вынуждена нарушать её каждую ночь. Вдумайся: каждую ночь ты будешь убивать, потому что не сможешь иначе. Потому что ты будешь голодна, а голод сможет утолять только кровь. И ты хочешь выбрать такое существование?

Она подняла взгляд.

— А вы? Как вы стали такой?

Рассвет уже позолотил шпиль Адмиралтейства, когда я закончила свой рассказ. Юля поёживалась, обхватив руками колени, и обводила взглядом крыши.

— Ты замёрзла? Может, спустимся?

Она качнула головой.

— Мне нравится здесь, наверху… Отсюда всё смотрится по-другому. Нет насилия, нет глупости и предательства. Нет равнодушия и продажности. Люди остаются там, внизу, а мы — над ними. Мы выше их.

Я тихонько заправила ей за ухо прядку её каштановых волос.

— Когда же ты успела набраться такой мизантропии?

Она зябко вздрогнула и повела плечом. Я почувствовала в сердце её тени: мужчина надругался над ней. Она кричала, ей было больно и противно, но он зажимал ей рот и делал своё дело. И этот мужчина был её собственный отчим. Приблизив губы к её уху, я спросила:

— Мама об этом знает?

Юля вздрогнула и посмотрела на меня несчастными, испуганными глазами.

— Она мне не поверила, — ответила она. — Она сказала, что я просто хочу оговорить его. А он сделал это ещё раз. А потом ещё. А потом я забеременела. Он поместил меня в больницу, где мне сделали аборт. Он был неудачным… Теперь у меня не может быть детей. Как бы мне хотелось, чтобы его самого стерилизовали!

— Думаю, это можно устроить, — сказала я.

Девушка вздрогнула.

— Что?

— Да ничего, так. Мысли вслух. Пошли домой, здесь холодно. Ты вся дрожишь.

Её веки, дрогнув, опустились.

— Иногда мне хочется заснуть… замёрзнуть, чтобы не проснуться.

Гостиница в Ганновере, шестнадцатый этаж, балкон. Жёлтый рассвет. Город просыпается. Я сижу на перилах, как на насесте, еле держась подошвами моих сапог на высоких каблуках на узкой перекладине. В номере спят муж и жена, их широкая роскошная кровать с резным изголовьем видна мне через балконную дверь. Их отделяет от меня непробиваемый пластик, прозрачный, как стекло, и прочный, как металл. Но для меня нет неоткрываемых дверей.

Я неслышно ступаю по мягкому ковру, останавливаюсь перед кроватью и смотрю на спящих: отчима, изнасиловавшего падчерицу, и мать, отвернувшуюся от дочери — по сути, предавшую её. Закрывшую глаза на её беду.

Я беру со стола нож для вскрытия конвертов и откидываю одеяло с постели.

Кухонные часы тикали: пять утра. Юля, зябко ссутулившись, пила кофе и курила. Она постоянно поёживалась, как будто ей было всегда холодно.

— Они ещё не вернулись? — спросила я.

Она поставила чашку.

— Не знаю, когда они вернутся. Маму держат в тюрьме… Отчим в больнице.

Я спросила как ни в чём не бывало:

— А что случилось?

Юля поморщилась.

— Ужас какой-то… Мама… она его искалечила. Отрезала ему… ну… то самое. Ножом для бумаг.

— Да, ужас, — согласилась я. — Очень жестоко. Но в этом есть какая-то справедливость.

Она посмотрела на меня.

— Ты имеешь к этому какое-то отношение?

Я спокойно закурила.

— С чего ты взяла? Просто, наверно, у твоей мамы проснулась совесть.

Юля потянулась к сигаретам, закурила новую. Я спросила:

— Эйне к тебе приходила?

— Не появлялась уже неделю… Я снова могу есть по-человечески. Я ела гематоген и переломалась.

Я погладила её по голове.

— Молодец.

— Спасибо, что подсказала мне насчёт него, — сказала она. — Я съела, наверно, плиток тридцать.

Над городом желтел рассвет. Я вздохнула.

— Если бы мне в своё время кто-то это подсказал, то, возможно, в моей жизни всё повернулось бы по-другому.

— Раз, два, три, четыре, пять! — считал звонкий голосок.

Денис вёл Карину домой из детского сада, и они считали ступеньки. Я сидела на подоконнике на лестничной площадке, и Денис глянул на меня. Он не знал, кто я такая.

— Подожди-ка, солнышко, — сказал он Карине, заглядывая в почтовый ящик. — Там, кажется, что-то есть для нас…

Он достал конверт с надписью «Для Карины». Я сделала вид, что смотрю в окно.

Конверт лежал в кармане Дениса. Он снова взял Карину за ручку.

— Ну-ка, а этих ступенек сколько?

И детский голосок снова зазвенел:

— Раз, два, три, четыре, пять!..