Елена Грушковская - Великий магистр

Я усмехнулся.

— Всё, товарищ лейтенант, со званиями покончено. Для нас обоих.

Они всюду, со всех сторон. Хлопанье их крыльев, адские пасти и глаза. Их когти рвут жёлтые стены и жёлтое небо… почему так тесно? Почему мир ограничен стенами, сходящимися вверху острым углом? Почему мои ноги не могут выпутаться из тесноты этого мира?

Стекло, разбитое их кулаками, врезается в лопатки, скребёт в горле. Сердце замерло в сжатом положении и не может вытолкнуть густую, как повидло, кровь… в пакетах в сумке, полить ею макароны, мерзкий кетчуп. Заслуженная еда.

Куда деться от их крыльев, от скалящихся пастей, от царапающих когтей и терзающих клыков? Холодный ствол, снять с предохранителя. Расстегнуться на свободу, выползти из кокона, из плена жёлтых стен на белый холодный снег… слепящий, яркий, невыносимый, с расплывающимся на нём чёрным силуэтом с рыжей головой.

Коричневые стволы. Зелёные иголки. В ушах — звук крыльев.

— Ну, и куда ты выползла?

Чёрные высокие ботинки перед моим лицом. Ноги в чёрных брюках с серебристыми молниями. Руки в карманах.

— А стрелять в кого собралась? Нет тут никого.

Пальцы ложатся на ствол, надавливают и опускают его вниз.

— Не надо в меня целиться. Хотя… Сколько пальцев видишь?

Веер из пальцев расплывается перед глазами.

— Шесть… Во… восемь.

— У, нет… Не попадёшь, — усмехается он. — Ты сейчас свою задницу обеими руками нащупать не сможешь, не то что в кого-то попасть. Ну-ка…

Снова жёлтые стены, сходящиеся вверху. Только что был снег — и опять кокон. Не хочу… Не хочу кокон! Ноги и мысли в нём путаются, и руки скованы. Но тепло. В этом узком мире — только я и он, в чёрном, с рыжей головой и бледным лицом. Ресницы светлые, как инеем покрытые.

Жёлтые стены — это палатка, а кокон — спальный мешок. Мы в лесу, и мне очень плохо. Как будто я отравилась. Шарю в поисках пистолета… Его нет. Наверно, этот рыжий хищник стащил. Всё, с меня хватит! Нажимаю кнопку. Фу… Где бы он сейчас ни был, его башка взлетела на воздух. И пошло оно всё… Достало.

Шаги по снегу… Это он? Как он может ходить без головы?!

Нет… Вот она, его голова — просунулась в палатку. Причёска называется «ударило током».

— Ты же должен быть… уже дохлым. — Что это с моим голосом? Его еле слышно.

Хищник усмехается, сев на расстеленный рядом пустой мешок. Высокий и гибкий, как лиана, а руки длинные, как у орангутана.

— А-а, ты кнопку нажала? Не работает ошейничек, не старайся. Твоё раздолбайское начальство, посылая тебя на это задание, даже не задумалось о том, что тебе делать в случае, если он выйдет из строя.

— То есть как это… выйдет из строя? Он должен взрываться при попытке его сломать! — Я всё шарю в поисках пистолета, но его нет ни внутри моего мешка, ни в палатке… Чёрт, тошнит-то как… Почему мне так плохо?

Голова кружится, и я без сил ложусь. В ушах звенит на разные лады, стены палатки плывут вокруг меня. Хищник смотрит на меня сочувственно.

— Значит, не всё предусмотрено в его конструкции, — говорит он.

— Где мой пистолет? — Пытаюсь выпутаться из этого дурацкого мешка, но — слабость. Безнадёжно…

— Ты об этом? — Хищник поигрывает моим пистолетом, другой рукой облокотившись на колено. — Здесь он, никуда не делся.

— Дай! — тянусь я.

— «Дай», — передразнивает он, щуря глаза со щёточками светлых ресниц и держа руку с пистолетом на отлёте. — Это тебе не игрушка! Низзя, низзя трогать! Атата по попке получишь!

— Прекрати, — бессильно злюсь я. — Верни на место!

— А зачем? — приподнимает он золотистые брови. — Стрелять вроде не в кого.

— Тебя хочу пристрелить, — скрежещу я зубами.

— А меня-то за что? — смеётся он.

— Придурок ты…

— И всё? Только за это?

— Отдай, я сказала…

Хищник и не думает отдавать мне пистолет — суёт себе за пояс.

— Ты ещё не вполне адекватная. Оружие тебе я пока не могу доверить.

— Ты, кровосос недоделанный! — рычу я. Слабо получается — как ворчание больной собаки.

Он мрачновато усмехается.

— Почему же недоделанный? Я-то как раз таки вполне доделанный. А вот ты — ещё не совсем, золотце. Ой, то есть, товарищ лейтенант.

Мне так дурно, что смысл его слов не доходит до меня. Что за чушь… Да что там, придурок — он и есть придурок. Но, кажется, в глубине его карих глаз мелькнуло что-то горькое и зловещее… Или мне мерещится? Горсть ледяных мурашек за шиворот. Звучит как чушь, но надо спросить…

— Ты… что имеешь в виду?

Он молчит, нюхает где-то сорванную сосновую веточку. И лицо у него такое, будто он сейчас продекламирует: «Быть или не быть…»

— Ты слышал, что я спросила?

— Слышал.

— И?..

— Думаю, что ответить.

— Говори всё как есть.

— Всё сложно и, боюсь, не очень приятно…

Ну, вот я и сказал ей всё как есть. Хотя нет, лукавлю: я не стал говорить, что её заразили намеренно, чтобы она помучилась, а вместо этого представил всё так, будто это вышло случайно, как со мной. Ей и этого хватило, чтобы сначала впасть в истерику, потом — в шоковое состояние, а затем — в ступор. И это притом, что ей ещё предстояла половина превращения. Зачем ей лишний груз ненависти?

Пока она лежала в прострации, я спрятал подальше всё оружие — на случай, если ей взбредёт в голову покончить с собой (этого тоже не следовало исключать). Она даже не шевельнулась, хотя ещё пять минут назад исчезновение пистолета заставило её весьма активно двигаться и говорить. Сейчас — ни оха, ни вздоха. Я даже забеспокоился: жива ли? Вроде бы жива — физически, а что до морального состояния… Тут я не решался ставить даже хотя бы примерный «диагноз». Всё было ещё впереди.

Несмотря на мороз градусов в пятнадцать, лежавший под ярким солнцем снег был уже не такой сухой и рассыпчато-хрусткий, как месяц назад. Он отяжелел, смёрзся, лежал плотной коркой и уже не сыпался с руки, как сахар. Слышались голоса птиц. Пахло весной. Щурясь на солнце сквозь радужные сливающиеся пятна на ресницах, я сидел на входе в палатку и втягивал ноздрями горький запах сосновой веточки. Как я не видел всего этого раньше? Солнца, деревьев, снега?

М-да. Самое время полюбоваться природой… Вот, сидел, любовался. Я, иголка. Моя нитка (а кто её спрашивал, хотела она ею быть или нет?) загибалась там, в палатке, а я тут… птичек слушал. И трогал слежавшийся снег. И ёжился от радужных лучиков на ресницах. Как идиот.

— Пристрели меня…

Беспокойная же мне досталась ниточка! Ну, никак не хотела она тихо лежать в мешке. В первый раз выползла на снег, как слепой котёнок с пистолетом, всё рвалась с кем-то воевать, теперь вот просила прикончить её.

— Чего сразу «пристрели»-то? Выживешь. Я же живой. Хоть через всё то же самое прошёл.