Елена Грушковская - Великий магистр

Сказать тут было нечего, Злата тоже притихла. Одна хищница взяла наши вещи, вторая подошла ко мне сзади и крепко обхватила моё туловище, сцепив руки под грудью, а третья подхватила Злату. Нас поднял в воздух чёрный вихрь.

Ад закончился, остались слабость и безразличие. Аквариумная зелень стен и воздуха разбавлялась перламутровым прямоугольным пятном окна с решёткой, а жёсткий и тонкий, как чёрствая лепёшка, матрас впитывал солёную тоску из-под моих рёбер. Зимний день порхал серым голубем где-то среди падающих с неба снежных хлопьев, и мир, суетливая ярмарка на борту огромного авиалайнера, летел в лихо закрученном штопоре вниз, чтобы разбиться вдребезги о землю. Не снижая градуса веселья и не сбавляя роковых оборотов, он летел в пропасть вместе со всеми своими скоморохами, торговыми рядами, пёстрой толпой и яркими огнями, а также горами мусора, подзаборной пьянью, грязными трущобами и душными от чада кухнями. Помахивая на прощание развешенными на верёвках простынями и дымя горящими двигателями, он летел в бездну.

И на его борту был я, издыхающий, как недобитый пёс, на чёрствой лепёшке матраса. Всё началось с того, когда та хищница в хранилище схватилась окровавленной рукой за моё раненное плечо. Случайно она это сделала или намеренно? Теперь это неважно. Я уже два дня был в госпитале со своим ранением, когда почувствовал странное недомогание. Я сказал об этом врачу, и у меня взяли кровь и мочу на анализ — как обычно.

Это было последнее, что происходило в моей жизни в обычном порядке.

После этих анализов я попал из палаты в камеру — не долеченный, слабый, с нарастающим недомоганием. Никто даже не потрудился объяснить мне, в чём дело.

Мне думалось, что в камере со мной забавлялась смерть, меняя обличья: сначала она, в красно-рыжем наряде и огненном гриме, прижигала моё нутро раскалёнными добела пальцами, потом, обернувшись Снежной Королевой, пронизывала меня ледяными иглами и одним дуновением превращала мой пот в иней. Так она играла со мной и издевалась, но не брала окончательно, лишь доводя до грани, до тонкой, хрустально-прозрачной кромки, за которой раскинулось её царство. Чёрным скользким угрём она обвивалась вокруг меня, щекоча подреберье тошнотой, вгрызалась в пупок и выедала кишки, потом тучей мелкой мошкары пробиралась в лёгкие и пожирала их, но всякий раз оставляла меня живым, держа на тонкой нитке над пропастью.

Видно, взять меня к себе не входило в её планы, потому что, несмотря на все муки, я всё-таки чувствовал под собой матрас, а временами видел окно с расплывающимися прутьями решётки. Оно покачивалось надо мной, как пятно солнечного света на поверхности воды, а я лежал на дне. Временами тяжёлая дверь открывалась, и вплывали какие-то фигуры, толпились вокруг меня и бормотали, бормотали булькающими голосами. Я ненавидел их за это бульканье и однажды попытался ударить, но на меня акулой налетела фигура в форме и двинула прикладом автомата между глаз. Я перестал видеть окно.

Когда я снова его увидел, смерть со всем её маскарадом была уже далеко, и вода из камеры ушла. Окно висело неподвижно, чёткое и холодно-серое, с безжалостно пересекавшими его прутьями, а под ним, озарённая его мертвенным светом, стояла она — девчонка с молниями в глазах. Та, что ступала пыльными босоножками по траве, когда я с пацанами гонял мяч во дворе. Из чёрного репродуктора — радиопозывные «Широка страна моя родная» и голос: «Внимание, говорит Москва! …и гражданки Советского Союза… сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без всякого объявления войны… напали на нашу страну… границы во многих местах… бомбардировке города… Великая Отечественная война… против немецко-фашистских захватчиков…»

И мы застыли: я с мячом, а она — с мороженым.

«Наше дело правое. Победа будет за нами!» — сказал Левитан. Её рука сжала мою.

Так вот когда это было. Моя прошлая жизнь, что ли?

Видение, блеснув напоследок голубыми молниями глаз, исчезло: его прогнало громыхание открывающегося окошечка в двери.

— На, пей, кровосос!

Мои дрожащие руки еле сумели схватить алюминиевую миску, в которой колыхалось то, что мне было нужно. Граммов триста… Мало, впроголодь, но всё же лучше, чем страшная пустота внутри. Я приник к краю миски ртом. Клыки стукнули о металл.

Вы когда-нибудь пили водку на голодный желудок и без закуски? Примерно так и «пошла» в меня эта кровь. Хмель мягко качнул камеру и превратил койку в колыбель.

Комната с серыми стенами, стул посередине, а на стуле — я. Руки были скованы за спиной, а предплечье ещё зудело от укола. Запах спирта преследовал меня и вызывал головокружение.

— Итак, значит, ваш ответ — нет? — сказал голос из динамика под потолком.

Я отрицательно мотнул головой.

— Голосом, голосом отвечайте! — резко и раздражённо каркнул динамик.

— Уверен, вы меня и так видите, — сказал я. То и дело комната начинала плыть, и только встряхивание головой немного помогало не уплывать вместе с ней.

— Дудник, вы понимаете, что это нарушение присяги?

— Я теперь всё равно подлежу уничтожению. Что мне терять? — Во рту пересохло, в груди чувствовалось жжение. От укола, конечно, от чего же ещё? Точно рассчитанная доза — чтобы я не дёргался, но мог говорить.

— Если вы будете сотрудничать, к вам отнесутся, как к человеку. Происшествие, конечно, беспрецедентное, но в случае добросовестного продолжения вами службы для вас может быть сделано исключение.

— Почему беспрецедентное? А Дэн? Он ведь тоже обратился, так? — Я напряг мускулы и попытался разорвать наручники. Интересно, у меня хватит сил?

Нет… Не получилось.

— Так что насчёт Дэна? Его вы тоже заставили… сотрудничать? Или уничтожили?

— Сейчас речь не о нём, а о вас. Вы всё ещё состоите на службе и обязаны выполнять приказы командования. Впрочем, кажется, бесполезно взывать к вашему чувству долга. — Голос в динамике прозвучал досадливо и презрительно. — Таким своим поведением вы только доказываете, что не достойны человеческого к себе отношения. Вы превратились в хищника.

— А кто вам сказал, что у них нет понятия долга и чести? — Во рту было так сухо и вязко, будто я наелся недозрелой хурмы. Язык стал шершавым и еле ворочался. — Кто вам сказал, что они не могут любить, прощать, жертвовать собой ради близких?

— Дудник, мы говорим не о них, а о ВАС! Вы намерены доказать, что имеете право считаться человеком, несмотря на произошедшее с вами изменение?

— Похоже, с вами тоже бесполезно говорить о чём бы то ни было, — сказал я. — Вы так ни хрена и не поняли.

А вот теперь у меня получилось: вделанная в пол цепь наручников лопнула, стул полетел в динамик. Зачем? Да достали они меня…