Елена Грушковская - Великий магистр

— Информация от него поступает верная, но такое ощущение, будто с запозданием, — задумчиво сказал полковник. — Хищники успевают спасать своих, как будто им кто-то сообщает точное время и место проведения зачистки. Всё это весьма странно. Неплохо было бы выяснить, каким образом они получают эту информацию.

Он вышел, а я закрыл глаза. Мама… Родное лицо с сияющим взглядом и серебристыми волосами встало передо мной. На тумбочке лежали фрукты и стояла баночка варенья.

Гады. Гады, сволочи.

Я не позволю никому тебя тронуть, мама.

Снова удар-вспышка выбил у меня почву из-под ног. Знакомый по кинохроникам голос сказал из чёрного репродуктора на столбе: «Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва!.. Сегодня, в четыре часа утра…» Этот голос был мне знаком не только по старым записям: я слышала его в реальности, стоя в июне сорок первого под репродуктором. Подтаявшее мороженое текло по руке, делая пальцы липкими, а с голубого неба летела страшная весть: война.

Мы только что закончили девятый класс. Я и он, парень в чёрных, мешковато сидящих штанах, с волнистой тёмно-русой чёлкой и коротко подстриженными висками и затылком. Выцветшая футболка в полоску с шнуровкой на воротнике, уже по-юношески широкие, но угловатые плечи и серо-зелёные глаза.

— Аврора! — пробился ко мне через пласт лет голос Алекса.

Я зажмурилась, снова открыла глаза и вернулась в настоящее, в котором был разгромленный медицинский центр «Авроры». Выбитые стёкла и осыпавшаяся отделка стен хрустели под ногами, а разбитое и искорёженное оборудование с безжизненно повисшими оборванными проводами уже не подлежало ремонту. Всё было загублено. Всюду — дыры от снарядов и крупнокалиберных пуль, копоть и запах гари. Осколки, обломки. Это был ураганный огонь, разнёсший всё вдребезги.

То ли произошёл какой-то «сбой» в паутине, то ли мы с чтецами сами что-то неверно поняли… Картинка шла такая: сотрудники центра спасаются бегством, бросая всё — лишь бы вытащить пациентов и самим унести ноги/крылья, а руководит эвакуацией… Никита Дудник, тот самый, с которым я как будто жила в одном дворе. Незнакомый и знакомый одновременно. Причём шла чёткая информация, что он — не человек, а хищник. Мы не знали, как это воспринимать, тем более что по ощущениям эвакуация была успешной.

К центру был брошен большой отряд, состоявший из «чёрных волков» и достойных. Я сама возглавила его. Когда мы прибыли, в здании уже не было ни души: всех, по-видимому, вывел Никита, а люди просто громили центр, ведя по нему шквальный огонь. Что делать? Вступать с ними в бой? От центра уже мало что осталось, а спасать внутри было некого: мы все это почувствовали, испытав невероятное облегчение. Я решила не рисковать жизнями ребят и приказала затаиться и ждать отхода людской погромной команды.

Да. Погромной команды, потому что военными их назвать язык не поворачивался. Впрочем, в качестве таковой они вполне справились со своей задачей: если бы то, что предстало перед нашими глазами, увидела Гермиона, она бы заплакала…

Каждый шаг сопровождался хрустом осколков, пахло горелым: начался пожар, причём в нескольких местах. По коридорам полз дым. Покашливая в кулак, Алекс сказал хрипло:

— Всё разнесли, гады… Больницы громить — это же последнее дело!

— Надо найти всех, — ответила я. — Их увёл этот парень.

Он был здесь, я чувствовала его след. Вот тут-то меня и ударило очередной вспышкой.

Я знала его, мы жили в одном дворе и учились в одном классе — тогда, в сорок первом. Он, прибавив себе возраст, ушёл на фронт, и больше я его никогда не видела… до нынешнего времени. Всё, что у нас с ним было — первый и единственный поцелуй у военкомата. Я разжала руки и отпустила его, чтобы потерять навсегда. Он сказал, как в песне: жди меня, и я вернусь.

Не вернулся.

По моим щекам катились слёзы. Как давно я не плакала… Да, найти, вцепиться, гладить по короткому ёжику волос и больше не отпускать моего улыбчивого зеленоглазого Никиту. Это сейчас его звали так, а тогда он был…

— Аврора! Ты что? — Голос Алекса вернул меня в настоящее. — Какое-то видение?

Я заморгала, потёрла глаза: их щипало от дыма. Мой приказ был коротким:

— Ничего. Сюда вызвать пожарных и — по следу!

Мы нашли их далеко за городом, в заброшенной, полуразвалившейся церкви, укрытой снегом и спрятанной в зарослях деревьев и кустов. Тусклый свет в окнах придавал некий уют унылой, всеми позабытой церквушке, создавая иллюзию обитаемости. Велев «волкам» остаться снаружи, я вместе с несколькими достойными вошла внутрь.

Посередине был разложен костёр, к которому жались раненые, закутанные в одеяла; те, кто не мог сидеть, лежали прямо на голом полу, со свёрнутыми куртками врачей под головами. Наше появление заставило всех вздрогнуть и напрячься.

— Всё в порядке, свои, — успокоила я.

«Звонок» по внутренней паутине — и остальные достойные присоединились к нам, сразу же занявшись исцелением раненых. Слова им были не нужны, они сами знали, что от них сейчас требовалось. Раны заживали под их руками, и лежачие с удивлением поднимались, доверчиво глядя в лица своим целителям, а я искала глазами того, кого потеряла много лет назад.

И я его увидела. Круглая, стриженная ёжиком голова, ноги в огромных ботинках, тёплая горловина свитера вокруг шеи и глаза — родные, знакомые. Пусть он уже не был угловатым мальчишкой с волнистой чёлкой, превратившись в здоровенного детину с ногой сорок пятого размера и шириной плеча, которая вполне позволила бы мне на нём с удобством разместиться, глаза у него остались те же — ясные и честные. Мне открылся глубинный смысл пословицы: «Глаза — зеркало души». Кто и когда её придумал? Подозревал ли этот человек, что этими словами он сказал не только об отражении в глазах внутреннего состояния, но и о том, что в них можно увидеть и узнать родную душу?

Тёмные, изъеденные временем стены церкви раздвинулись и впустили небо — голубое море с бурунами облаков, и вместе с ним вернулось наше последнее лето среди зимы — кто знает? быть может, тоже последней.

…Сиреневый вечер, прохладные объятия ветра, шелест таинственно-тёмных кустов и тепло соединённых ладоней. Моя — чуть меньше. Его большой и указательный пальцы — живым браслетом вокруг моего запястья, кончики сошлись, а мои вокруг его — нет. Смешные измерения… А завтра была война.

В его глазах плясал отблеск пламени костра, ладонь оторвалась от моей. Сомкнув кончики большого и указательного пальцев вокруг моего запястья, он сказал:

— Пятнадцать сантиметров.

А я, не сумев сомкнуть пальцы вокруг его широкого запястья, ответила:

— Восемнадцать.