Святослав Логинов - Колодезь

– Дарья-баба.

– Тоже любопытно. Я себя всю жизнь мужиком почитал, а на поверку бабкой Дарьей оказался.

– Не Дарьей, а Дарьей. Дарья-баба значит – водяной старик, по-персидски. У них половина слов этак-то перевёрнуты.

– По мне – хоть горшком назови, только в печку не ставь. Дарья так Дарья.

Он помолчал минуту и снова повторил про себя:

– Святой, божий любимец... Не-ет. Святые подвиг молитвенный вершат, а у меня на образах паутина. Я человек грешный. Места тут, верно, предивные, а я среди них, как прыщ на носу, торчу. Поди, на Страшном суде все мои окаянства скажутся, увидишь, каков святой.

– Господине, – возразил Семён, – не клепли на себя. Сам твои чудеса видел. Если не бог, то кто?

– Не знаю, – старик был совершенно спокоен, как не о себе рассказывал, – Я своей доли не просил и не искал. Само вышло. Жить стало негде – вот я и поселился здесь. А про заимку мою давно слава дурная идёт: мол, черти тут водятся в омутках. Так я чертей не боюсь: пришёл и стал жить. Никто меня не тронул, никаких чертей не видать. И остальное – тоже само. Душа у меня мягкая, всех жалею. Колодезь вон на пригорке вырыт, никто к нему ходить не станет – далеко. Ему, поди, обидно. Вот я и пошёл. Намаешься, пока бадью вытащишь, зато вода вкуснющая – страсть! Так я в привычку взял: туда ходить. Сначала всё ласкался мыслью, как прежний хозяин, кто колодезь копал, радуется, что не даром труждался. А раз, я тогда болезнью залежал, и совсем недужно стало бадью тащить, пришла в голову мыслишка шальная. Есть, думаю, в мире такие края, где по божьему гневу пить нечего, а я тут в водах, как в сору, роюсь. И так я о тех горемыках затужил, что услышал господь мою молитву и открыл путь. А может, и не господь – отец Агафангел говорил, что меня адский князь водит. Но я тому не верю: никто не может двум господам работать, а я воду ношу с именем Христовым. А что к бусурманам попадаю, так их тоже господь сотворил. А коли не так – пусть на мне сатана на том свете и дальше воду возить станет. Верно я говорю?

– Не знаю, кто их сотворил, – хмуро ответствовал Семён. – Я там всякой неправды насмотрелся досыта.

– Этого добра и тут хватает. Зато там мне денег сыплют. Много. Сам посуди – алтын за ведро, шутка сказать.

– Какое – много... В пустыне за ведро воды можно и золотой мискаль отвалить.

– А можно ли взять? – спросил дед. – Совесть допустит?

– Это верно, – согласился Семён, – но Мусе я бы ничего не дал, разве что в аду головешек. Волк он душепагубный, зверь человекоядный.

– Тебе лучше знать, а я так думаю: господь ему судья. Что по мне, так я бы и грешнику в смоляном котле воды испить поднёс.

– Значит, душа не зачерствела.

– Да уж, мягкосерд. Но на печке место не уступлю. Устраивайся на лавке. А завтра решим, что с тобой делать.

С утра занялись хозяйством. Семён отшоркал полы, набело, с дрествой. Воду таскал с ближнего родника: к колодцу ходить было боязно. Дед Богдан ковырялся в огороде, починял что-то. Потом убрёл на реку – проверять поставленные накануне мрежки и морды. Животов у старика не оказалось никаких, огородишко маленький, до ползимы овощей не хватит, пашни и покоса и в заводе не было. При такой смете деду по миру ходить впору или в батраках холопствовать, а он щи с убоиной ест. И в кладовушке круп всяких довольно: и пшённых, и ячневых, и даже гречки, что в северных землях вовсе не родится. А на дворе июль, в такую пору даже богатей сусеки подчищают.

Сперва Семёну было невдомёк, но, поразмыслив, понял, откуда такое пространное житие. И сомнение взяло: так ли прост дед Богдан?

За обедом Семён, как бы между прочим, спросил:

– А ежели придёшь по чужой молитве, а у бусурмана нет серебра и платить нечем, что тогда?

– Тогда за так воды наливаю, – ответил старик спокойно. – Что ж я, без понятия? Убогие люди везде есть, и жить им тоже надо. Считай, через два раза на третий от колодца пустой воротаюсь. А бывает, что и просто схожу, воды достану, а нигде не побываю. Это как богу угодно. Ещё вот однажды человека в песку встретил, так у него ни мешков, ничего иного под воду не было. Как есть голый шёл. Пришлось ему вёдра оставить. Как уж он с ними в степи возжался – не ведаю, но думаю, что не бросил. Хорошо, у меня другая пара вёдер была. А иной раз семью встретил, в кибитке. Так там хозяйка серьги сняла и в ведро по серёжке положила. Я не хотел, но она ни в какую обратно не взяла. С тех пор есть у меня серёжки с яхонтками. Был бы помоложе – знал бы куда их деть, а так – лежат без дела. Старик помолчал раздумчиво и заговорил уже о другом:

– Так-то посмотреть, я и впрямь богатый человек, ни в чём себе не отказываю, всякую мелочь деньгами покупаю. А куда оно, богатство-то? Я тут один сижу, как бирюк. Раньше хоть старушка из деревни прихаживала, бельё мыть, дом в порядок привести. Убогая она, а всё словом перекинешься, и дышать легче. Так и ту попище хворостинский запугал – теперь не ходит.

– Одному всегда неладно, – признался Семён. – По себе знаю. В неволе вроде и людей рядом много, а все чужие. Хуже, чем один.

– Во-во... Понимаешь... – Старик поглядел пристально и тихо сказал: – Остался бы ты тут со мной. Вместе бы людей поили. А то невмоготу одному. Я ведь на деле не святой, скорбное пустынное житие не по мне. Моченьки нет.

«Не отпустит!» – пала безысходная мысль.

Семён сполз с лавки, стукнулся лбом о свежевымытые плахи пола:

– Батюшка, милостивец! Христом-богом прошу: не держи! Душа по дому плачет. Семья у меня под Тулой осталась. Дозволь родителев посмотреть, с братом повидаться. Жена тоже... Пожалуй, государь, заставь бога молить, отпусти!...

Дед Богдан вскочил, захлопотал вокруг Семёна:

– Да кто ж тебя держит, чудной человек? Я так попросил, спроста, а коли не лежит сердце, я неволить не стану. Хоть завтра с утра иди.

Семён бесперечь кланялся, словно китайский болванчик, какого довелось видеть в Кашгаре. Слов не было.

Дед Богдан, видно, тоже прочувствовался и сказал, чтобы скрыть смущение:

– А сегодня-то поможешь мне воду таскать, ежели придётся?

Семён с готовностью вскочил:

– Конечно, сделаю! Ты только объясни как – я всю Сухону перетаскаю!

– Ишь, как распалился! – усмехнулся дед. – Сухону побереги, жалко, чать. А как я это делаю – самому дивно. Иду – и вот уже там. Потом обратно поворачиваю – и уже тут. Дело неведомое, дорогу нахожу, словно собака носом. Иду к людям: глядь – вокруг степь. Иду домой – а дом уже рядом. Божий промысел, должно полагать. Всемогущему не трудно.

– А не страшно? – оторопело спросил Семён.

– Вот и я о том, – улыбка потонула в клочковатой стариковской бороде, – мне-то, старому, в привычку, а свежему человеку, поди, боязно. А мы с тобой вот как сделаем: ты будешь ворот крутить, а я с вёдрами похожу. Так ладно будет? – Ладно...