Елена Самойлова - Дети дорог

Речник качнулся ко мне, выставив перед собой худые лапы с перепонками меж пальцев, оставляя на грязной мостовой влажный след. Кинется – не удержу. Жаль, что нет в руках старого Ровининого посоха: с ним любое чарование удается вдвое легче и отнимает не так много сил, как должно бы. Но на нет и суда нет, придется воспользоваться тем, что есть.

Заплакали, зарыдали колокольчики на ромалийских браслетах, где-то за спиной почудилось змеиное шипение, недовольная трель. Я резко развернулась, начиная круг танца, на этот раз и для речника, застывшего у влажной каменной стены, и для дудочника, чья мелодия-змея тянула водяную нечисть прочь из тесного, темного переулка на улицу, залитую солнечным светом, подальше от сливных колодцев и возможности сбежать.

Разноцветным радужным сполохом вьется подол оборчатой юбки, из-под алого полотнища то и дело выныривает желто-зеленый подъюбник, солнечным лучиком пляшет в темной подворотне в трех шагах от зачарованной нечисти, покачивающейся всем телом в такт мелодии браслетов. Все сильнее, все громче звенит в рукотворном ущелье меж стен домов дудочка змеелова, мне чудится, будто бы я слышу тяжелые, глухо отдающиеся эхом шаги – и торопливо зажмуриваюсь, пряча разлитое в глазах змеиное золото. Да только видеть мне уже не нужно: меня ведет звон колокольчиков, перемешанный с протяжными вздохами дудочки, ведет по спирали, с каждым шагом приближая к нечисти, воняющей речной тиной и затхлой водой.

Быстрее, еще быстрее!

Пауза, звенящая, напряженная до боли.

Я распахнула глаза, осознав, что нахожусь на расстоянии вытянутой руки от дышащей гнилью нечисти, что могу рассмотреть каждую чешуйку, покрывающую одутловатое лицо с круглыми, навыкате, бесцветными глазами… Прянула вперед, как хищная птица, на лету сбивающая добычу, – и прошла сквозь нечисть. Будто в прорубь нырнула, не ощутив сопротивления плоти, только стремительно высыхающую на коже стылую воду.

И все.

Я привалилась плечом к сырой каменной стене, глядя на то, как речник с шумом оседает, растворяется, как мыльная пена в кадке, оставляя после себя лишь небольшую грязную лужу, в которую шлепнулись измазанные рыбьей чешуей и илом драные портки. Колени ходили ходуном, по спине в три ручья лился горячий, липкий пот. О том, чтобы выйти из переулка, даже речи быть не могло – тут бы на ногах удержаться и не сползти вниз по стеночке прямо в лужу, оставшуюся после речника. И, как назло, ни посоха, чтобы опереться, ни Искры поблизости, которому ничего не стоит отнести меня в гадальную палатку или в ромалийское зимовье.

– Впечатляет. Даже очень. – Сильная, жесткая рука подхватила меня под локоть, не давая упасть, а потом жарким кольцом обняла за талию, помогая устоять. – Все лирхи так умеют или только особо одаренные?

– Не знаю, – честно ответила я, прижимаясь щекой к колючему, нагретому чужим теплом камзолу и глядя на сиротливо болтающиеся нитки на месте оторванной пуговицы. – Ровина умела и меня научила.

– Вот, значит, как… – Змеелов ненадолго замолчал, разглядывая мое лицо в тусклом свете, едва-едва пробивающемся в переулок. – Как тебя зовут, лирха?

– Ясмия. Мия. Так меня назвали в приютившем таборе.

– Ясмия, – медленно повторил дудочник, перекатывая мое имя на языке и будто бы пытаясь ощутить его вкус. – Занимательно.

– Что именно?

Вопрос, разумеется, остался без ответа. Музыкант кое-как выволок меня на залитую солнцем улицу, усадил на ближайшую, протестующе скрипнувшую скамейку у чьего-то крыльца и осторожно опустился рядом, вытягивая больную ногу и принимаясь растирать колено.

– А тебя-то как называть?

Змеелов оторвался от своего занятия и недовольно посмотрел в мою сторону. Протянул руку, снимая с растрепанной косы налипшую на прядь зеленоватую чешуйку, и нехотя ответил:

– Викториан. Для тебя – Вик.

Коротко, будто камень в воду кинул. Черный такой, тяжелый камень, утонувший в светло-зеленом омуте.

Мы помолчали. Какая-то тетка выглянула из окна и, увидев, что мы заняли ее скамейку, принялась ругаться на чем свет стоит, угрожая вылить на нас вначале таз с мыльной водой, а потом и содержимое ночного горшка, но Викториан в ответ только поднял голову и откинулся назад, демонстрируя орденскую нашивку на груди. Сварливая баба ойкнула и поспешила скрыться в доме, напоследок с треском захлопнув ставни. Я опасливо покосилась на окно, а потом все-таки поинтересовалась:

– Вик, так чего ты у лирхи узнать-то хотел? Я слушаю.

Он глянул на меня так, будто впервые увидел, и внезапно рассмеялся сочным, раскатистым, приятным на слух смехом.

Искра метался по наглухо запертой комнате, заставленной сундуками, корзинками и коробочками, каким-то чудом умудряясь ничего не сбить и не перевернуть. Молча, не говоря ни слова – только сверкая морозным огнем в глазах, который, признаться, пугал меня сильнее, чем крики и ругань. Потому что если харлекин начинал ругаться, то можно было вздохнуть поспокойнее: гнев прошел, и осталось только желание поучить меня уму-разуму на свой манер. Но сегодня вечером все сложилось иначе. Когда я вернулась с «прогулки» под ручку со змееловом, в комнате меня встретила напряженная тишина, полумрак, едва разгоняемый несколькими масляными лампами, подвешенными к потолку, и ярко горящие синим точки у закрытых ставень. Искру я разглядела не сразу, потому поначалу едва не запустила ему промеж глаз подвернувшейся под руку ловушкой для шкодливых духов – обвешанным птичьими перьями и бусинами шаром размером с кулак из высушенной виноградной лозы и тонкой медной проволоки. От драки по недомыслию нас спасло то, что харлекин вовремя выдвинулся на свет, к счастью, пребывая в человечьей, а не в металлической форме.

Впрочем, выражение его лица ничего хорошего все равно не сулило. В последний раз Искра так злился, когда я сделалась лирхой, и результатом нашей ссоры стало новое тело харлекина и более напряженная, чем обычно, обстановка в Загряде. Искра тогда нарочно доводил местную нежить, обладающую хоть каким-то разумом, до белого каления своей нахальностью и изворотливостью, и в результате поучаствовал в десятке уличных драк, четыре из которых закончились безвозвратным упокоением обидчиков металлического оборотня. И только после этого харлекин успокоился настолько, что решил вернуться в ромалийское зимовье. А как теперь быть, когда в городе змеелов и его наемники, которые моментально примут охотничью стойку, едва услышат слово «нелюдь»?

– Искра, что случилось? – Башмаки я сняла еще у порога и теперь неловко мялась у двери, переступая с ноги на ногу и чувствуя себя весьма неуютно.

Молчание. Напряженное, злое. В тишине слышно лишь, как завывает ветер за неплотно прикрытыми ставнями и потрескивает фитилек в лампе. Глаза харлекина все еще колючие, сияющие бело-голубыми огоньками на бесстрастном, суровом лице. Губы поджаты, пальцы стиснуты в кулаки, спокойно лежащие на широко расставленных коленях.