Тамара Воронина - Надежда мира

– Не стало. И не станет. Только все равно спасибо, что ты ходишь за мной, влипаешь в мои неприятности и меня же утешаешь. Я должен тебя утешать и поддерживать, а получается наоборот.

– Получается взаимно, – буркнула Женя. – Я без тебя пропала бы, а тебе без меня было бы грустно. Ты до сих пор мчался бы куда глаза глядят… до первого трактира.

– До первого трактира, – согласился он. – Но Арисса обязательно должна была положить и флягу с вином, как и раньше. Так что напиться я смогу и здесь.

– Все равно ж не поможет, – проворчала Женя, высвобождаясь. – А садиста этого я б своими руками удавила, можешь мне поверить.

Слова «садист» здесь, разумеется, не было, а понятие – было. Риэль усмехнулся. Пусть напьется. Фляга есть, и здоровая, литра на полтора. Надо наконец разобраться в системе мер и весов, а то слова известны, а вот как привести их в соответствие с родными килограммами и сантиметрами, непонятно. Она заставила Риэля поесть. Когда он опять замирал в задумчивости, силой запихивала ему в рот кусочки поменьше, чтобы не разбередить ранку на губе. Во фляге оказалось не вино, а что-то куда более крепкое, но столь же вкусное, слегка напоминавшее рябину на коньяке, но гораздо мягче. Женя тоже несколько раз к фляге приложилась, но остановилась вовремя, а Риэль нажрался в русском стиле – до отключки. И наутро у него было налицо классическое похмелье с головокружением, слабостью и дрожанием рук. А куда им торопиться? Тут, в кустах, и отлеживался, несколько раз отбегал подальше – потошниться, в озерце купался, хотя проку-то, вода словно подогретая была. После полудня он слегка пободрел, лицо обрело цвет, а то бумага и бумага, да еще мятая, но глаза оставались совершенно больными, и к похмелью это не имело никакого отношения.

Они не стали заходить в деревни, не выступали, даже не останавливались, чтобы купить еды, потому что Арисса наложила всего дня на три. Риэль отобрал у Жени корзинку: и так, мол, она ее тащила долго, да еще бегом. Они почти все время молчали. Иногда он встряхивался, начинал говорить, но по каким-то ассоциациям уплывал то ли в свежие воспоминания, то ли в давние, беседа угасала, и Женя никак не настаивала на продолжении. Жалко его было безумно, до слез. Никогда не любила и не жалела слабых мужчин. Был такой стереотип: мужчина должен быть сильным. А вот, оказывается, необязательно. Почему Женя может обладать ранимой и нежной душой (но не обладает, если уж честно), а Риэль – не может? Риэль – менестрель, что означает не только певца, но поэта и музыканта. А поэты, как известно, ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души. И тут еще обстоятельства, которым совершенно не хочется завидовать: и осуждаемые в обществе склонности, и отвращение к самому себе… Ведь Женю-то подобрал, потому что подбирали его. И говорил ей множество приятностей, потому что помнил, как это здорово, когда тебе говорят о любви.

В конце концов он с собой справился, повеселел, глаза уже не напоминали остывший пепел, ожили, заблестели. Возобновились уроки пения.

– В Миддике купим тебе лютню, – решил Риэль. – Там делают хорошие инструменты. Я зарегистрирую ее на себя, пока ты еще не член Гильдии. Не бойся, лютня несложный инструмент. А ты говорила, что немножко играла на каком-то струнном инструменте.

– Ага, – хмыкнула Женя, – три аккорда на гитаре на все случаи жизни.

– Значит, выучишь пять аккордов на лютне, – улыбнулся он. – Тоже универсальных. Сможешь себе аккомпанировать.

– А ты?

Он помолчал, нахмурился.

– Женя, я не собираюсь тебя бросать. Никак. Ни бежать топиться в пруду, ни тем более уходить, ни даже умирать от костегрыза. Просто неизвестно, что может случиться. Могу свалиться с обрыва и свернуть шею, могу и правда заболеть костегрызом, могу отравиться рыбой. И ты тоже можешь. Но я хочу, чтобы ты не осталась без профессии. А петь без музыки… в общем, не с твоим голосом. Даже я не злоупотребляю. И даже Гартус играет. Вот уж как Гартус играть ты всегда сможешь.

– Зато петь не смогу, – хихикнула Женя.

– Ну, петь, как Гартус, и я не смогу. Такое чудо и такому типу досталось… Я б под его голос такие баллады сочинял… будь он нормальным. Для него не хочется, а сам не вытяну. И Симур то же самое говорит.

– А что Хайлан сделает со своими людьми? – вдруг спросила Женя. – Они пытались прощения просить, а я не простила, вот теперь и не знаю…

– Пожалела? Напрасно. Конечно, я им не позавидую, он умеет быть изобретательно жестоким. Ну так, Женя, кто ж их заставлял хозяина любимого так оскорблять? Как посмели попрекать его склонностью к мужчинам? Не жалей. Никогда не жалей мелких мерзавцев.

– Буду жалеть крупных, – пообещала Женя. – Хайлана, например.

Когда они уже укладывались спать на следующем привале, Риэль вдруг сказал:

– Иногда мне кажется, что Хайлан достоин жалости.

Миддик оказался сказочным городом. То есть городом из сказки. Нарядный, разнообразный, красивый, яркий, с разноцветными мостовыми – ведь не лень же было выкладывать орнаменты из обтесанных булыжников трех оттенков! – и огромным количеством цветов. Цветы росли всюду. В кадках, бочках, ящиках перед домами. Свешивались из окон пестрыми гирляндами. Пламенели в скверах. Буйствовали посреди тротуаров, где для них оставляли квадраты (круги, треугольники, овалы) земли. В одежде не было тусклых тонов, и Женя в своем неброском наряде сразу почувствовала себя замарашкой. Риэль не выпускал ее руки – было людно, и она запросто могла бы потеряться, зазевавшись на затейливое украшение дверей или ажурные решетки балконов, тоже увитые зеленью и цветами.

– Столица искусств, – пояснил Риэль. – Городишко на самом деле так себе, но взгляд радует. Мы идем в Гильдию, заявим участие в состязании.

– Мы? – ужаснулась Женя. – Ни за что!

– Куда ты денешься! – засмеялся Риэль. – Учителю следует повиноваться, моя дорогая. Не бойся, солировать не заставлю, а вторым голосом…

– Даже третьим не буду!

– Будешь. Учителю действительно следует повиноваться, и это я говорю серьезно. Женя, если участвует Гартус, нам так или иначе не победить, но ты должна преодолеть страх перед публичным выступлением. Верь мне, ты можешь петь. У тебя небольшой, но красивый голос приятного тембра, богатых интонаций, необычного звучания. И для начала ты будешь мне подпевать. Как ты сама говорила: девочка на подпевках. Не понимаю, чего ты боишься. Ты уже пела, и имела успех, откуда вдруг взялся страх? «Два одиночества» мы пели очень хорошо. Симур оценил – а это стоит дорого. Да и а-тан Карен просто так хвалить не станет, можешь не сомневаться.

Женя смолчала. И действительно, почему вдруг стало страшно? Может, просто город подавлял? Нет, он как раз радовал, заставлял улыбаться. И люди были улыбчивые и приветливые, просто образцовые американцы: встретились глазами – и просияли. Правда, американские зубы протезного вида тут были никак не у всех…