Тамара Воронина - Странница

Она довольно много об этом думала. Эльфы тяжело восприняли последние события. Свой! Свой направил стрелу в полукровку, свой едва не убил Владыку. Случившееся с Леной для них тоже было аномалией: свой обидел Аиллену! Но эта аномалия все-таки чуточку оправдывалась, потому что Лена была человеком, и обидеть человека было чуть более естественно. Обижали, знаем. И убивали, и били, и насиловали тоже. Вон доказательство на аллели играет для ее развлечения. И эльфы Трехмирья наверняка насиловали женщин, может, и не в последнюю войну, там было не до оскорблений и унижений, там одна цель была: убить как можно больше…

Она даже прямо спросила Гарвина и Милита, когда они притащили ей букет первоцвета, за которым не поленились сбегать за несколько километров от Тауларма. Эльфы переглянулись, а шут опустил голову пониже и начал старательно подтягивать струны аллели, чтоб никто не увидел его улыбочку. Лена невинно смотрела в синие и голубые глаза.

— Я — да, — первым сказал Гарвин. — Не раз. В том числе и в последнюю войну. Я мужчина, знаешь, это у нас почти животное, а эльфиек уже не было, кроме Вианы. Так что я пользовался женщинами, прежде чем их убить. И до того — тоже случалось.

— Это обычное дело во время войны, — виновато признался Милит. — То же самое люди делают с людьми. То же самое люди делают с нашими женщинами. Я ведь видел, как люди насиловали мать. Маленький был совсем. Может, потому они меня не убили, а может, решили, что сам умру, потому что и мне наподдавали, я ж ее защищать кинулся…

— Это тебя оправдывает? — не поднимая головы, поинтересовался шут. Милит тряхнул волосами.

— Да. Это меня оправдывает. И Гарвина тоже. И любого другого эльфа из Трехмирья.

— А девочек вроде Вианы ты тоже насиловал? — еще ласковее спросил шут. Милит вроде как даже виновато покачал головой:

— Детей — нет.

— А моей сестре и четырнадцати не было, — сообщил шут. — Мы видели ее в начале путешествия. Ей сейчас пятьдесят лет, и ее ненависть ничуть не ослабла. Думаю, что и приемышам своим она ту же ненависть внушит.

— Виане тоже нет четырнадцати, — пожал плечами Гарвин. — А моя дочь была уже взрослой.

— Моя мать тоже была взрослой.

— А ты не знаешь, что было причиной нападения эльфов? — агрессивно спросил Милит. — Не думаешь, что люди могли позабавиться с женой, дочерью или сестрой одного из них.

— Могли, конечно, — удивился шут, наконец поднимая голову. — А дальше-то что? Приемыши Лини вырастут со знанием того, что эльфы — насильники. Как ты думаешь, что они сделают, увидев где-то в лесу эльфийку? Особенно если она над ними посмеется, что тоже не редкость? А ее братья и друзья пройдутся по окрестным фермам, заставив мужей и детей смотреть, что они делают с их женщинами. Родятся дети, которые вырастут в ненависти, а не в любви. В том числе в ненависти к эльфам. И так до бесконечности?

— И что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Я спрашиваю, а не утверждаю.

— А ты сам никогда…

— А я сам никогда, — прервал его шут. — И не думаю, что война заставила бы меня это делать. Убивать — да, конечно.

— Дураки все, — сообщила Лена. — А вы двое — особенные. Не поняли, что он хочет сказать.

— Ничего я не хочу сказать, — неубедительно запротестовал шут.

— Ну объясни нам, — куда более мягко, чем шуту, сказал Гарвин. Ну да, ее саму чуть не изнасиловал эльф. Перед ней ему стыдно. А перед шутом — нет. И перед его сестрой — тоже нет.

— Объясняю. Круг замыкается. Поэтому его надо разорвать.

— Почему ж люди не хотят его разрывать?

Милит молчал. Ему очень не хотелось спорить с Леной, хотя согласен он был с дядюшкой.

— Потому что люди злые, агрессивные, маложивущие, дикие, лишенные морали, — вместо нее ответил шут, — потому что они мелочны, необразованны и ни по каким свойствам не дотягивают до эльфов. А вы во всем нас превосходите. Кроме великодушия.

Гарвин не нашел, что ответить, и обратился к Лене.

— Я не оправдываюсь, Аиллена. Но мне кажется, ты способна понять.

— Я способна понять солдата, убивающего врагов. Понять мага, обрушивающего на города первый холод или огненный смерч. Понять некроманта, живущего только мщением. Но понять мужчин, насилующих женщин, извини, не могу.

Милит вдруг соскользнул со стула на пол, естественно, на одно колено, прижал к груди раскрытую ладонь.

— Клянусь тебе, Аиллена, я никогда больше не стану этого делать. Война или мир, Сайбия или Трехмирье, никогда.

— Верю, — кивнула Лена, — впредь не будешь. Но не потому, что считаешь это неправильным, а чтобы я о тебе плохо не подумала.

— Я солдат, Аиллена, — глухо сказал Милит. — Я всего лишь солдат. У войны свои законы.

— Знаю. Когда армия входит в город, девушки теряют невинность. Это про очень давние времена в моем мире. Везде одно и то же. Сядь, Милит. Разве мне нужны твои клятвы?

Он со вздохом сел, покосился на шута — тот снова был занят аллелью, и повесил голову.

— А я не буду клясться, — усмехнулся Гарвин. — Не хочу. И уж тем более не буду каяться за то, что делал это раньше. Чтобы уничтожить врага, его необязательно убить. Его можно унизить. Сломать. Показать ему, кто он есть, на что он годится. Это порой действеннее смерти.

— Ну понятно, на что я гожусь, — согласилась Лена, — как культурно выражался некий человек, быть эльфийской подстилкой.

Милит вскинулся, шут еще ниже опустил голову, а Гарвин стиснул зубы и проворчал:

— Ниже пояса.

— Если б ты мог только представить себе, что чувствует женщина… Ты бы сестру расспросил. Или Виану. Или Лини.

— Могу себе представить Лини, если она увидит в своем доме эльфа, — фыркнул шут. — А вот интересно, Владыка…

— Что Владыка? — поинтересовался Лиасс. — У вас открыто, потому я не стал стучать.

— Стучать ты не стал, потому что привычки такой не имеешь, — вздохнул шут, — да это не страшно. У нас тут разговор такой, Владыка… В приливе откровенности. Скажи, а тебе доводилось насиловать женщин?

— Нет.

— Ух ты, — удивился шут, — даже во время войн?

— Даже во время войн. Мне поклясться, Аиллена?

— Зачем? — ответил за нее шут. — У нас же прилив откровенности. Рад, что нас с тобой роднит хотя бы это. Правда, мне не приходилось воевать, я вырос в мирное время. А вот потомки твои ничего плохого в насилии не видят.

— А многие люди видят плохое в насилии? — спросил Лиасс, садясь в предложенное кресло. Шут переместился на кровать, скинул башмаки, забрался с ногами, обхватил колени и положил на них подбородок.

— Немногие, Владыка. То есть многие — в мирное время, а начнись война, все принципы будут забыты.

— Я и говорю, у войны свои законы, — буркнул Милит.

— А почему ты не запрещал своим эльфам, Владыка?

— Есть вещи, которые нельзя запретить солдатам, — пожал плечами Лиасс. — Ты хочешь спросить о мирном времени, шут? Если я узнавал о насилии, я судил.