Оксана Демченко - Паутина удачи

Я почти верила себе. А без «почти»… Знаете, я ведь еще не настоящая птица. Так, желторотик, в пуху и с зародышками крыльев. Нет для меня ничего точного и однозначного, когда дело касается людей, а не глупых игральных костей или бильярдных шаров. К тому же про папу я еще хоть что-то понимаю, а вот как сама отсюда выберусь – это вопрос. Я стала стаскивать перчатку, торопясь и потому шипя на себя, на свою неловкость, на глупые облака, не желающие прикрыть низкое солнышко и сократить видимость.

– Рена, ты все продумала? – В голосе Короля прозвучала тревога.

– Все что могла.

Точно знаю, почти вижу: он там, за стенкой, коротко кивнул, принимая мое решение и доверяя ему. Оттянул доску и просунул руку. С парой новых ссадин, с глубоким и свежим порезом, явно ножевым, со стальным кольцом арестантской цепи, широким, не пускающим руку дальше. И со старым черным шрамом. Я не видела проклятие-шрам более года. Мне казалось, что я не изменилась и ничему не выучилась, глядя на рельсы и кидая кости. Я боялась своей бездарности, потому что это означало бы, что я зря сюда пришла.

Шрам теперь казался не утолщением на коже и не рубцом. Он был чужеродным, темным и совершенно отдельным объектом. Не по-человечески, но иначе, магически – живым, а еще точнее, видимой мне частью сложного саморазвивающегося проклятия, эдакого сорняка, паразитирующего на удаче моего отца, питающегося его жизнью и светом души. И я сорняк видела, ощущала и понимала. Осталось совсем немного, как приговаривала мама, толкая мне нож и кивая на полное, с горкой, ведро вялой весенней картошки, вымытой, но еще не очищенной: осталось непыльную работенку начать да закончить…

Рельсы тихонько загудели, белая и холодная, как вьюжный вихрь, сила удачи поползла, скручиваясь кольцами и танцуя у ног. Почему холодная – не знаю. Может, в противовес темному жару сжигающего отца проклятия. Я сняла одну перчатку, подложила затянутую в замшу ладонь под его руку, а ноготком второй стала осторожно тревожить шрам, часто глядя на ячейки решетки, чтобы не коснуться их, работать-то неудобно. Шрам довольно скоро поддался, самый кончик чуть отошел от кожи, и я стала тянуть мягко и бережно, больше всего опасаясь порвать странный сорняк. Если хоть малый фрагмент останется в теле, снова разрастется, даже не сомневаюсь. Король охнул, скрипнул зубами и, судя по всему, сел на пол по ту сторону тонкой стенки.

Вьюга поднялась уже до колен, стало гораздо холоднее. Проклятие тянулось тяжело, сопротивлялось изо всех накопленных за минувшие годы сил. Норовило уничтожить хоть часть дорогого мне человека – память, которую оно отравляло и усыпляло до сих пор. Солнце садилось, багровые блики тускнели на досках вагона и на камнях насыпи. Вьюга белой удачи ползла все выше, и меня пробирал озноб. Одну руку пришлось убрать за ограду, я уже не могла уверенно унимать дрожь в обеих и грела пальцы под полой пальто. Серость сумерек угрожала превратиться в настоящую ночь, исчерпав отведенное мне время и затемнив удачу.

А потом как-то сразу дело пошло быстрее. Я заметила, что корень стал тоньше, что теперь он не единый, а состоит из множества мелких, тоньше волоса, отростков. Они выныривали из отцовой ладони, скручивались, прихваченные стужей белой вьюги, и гибли.

– Рена, у тебя не хватит сил уйти, – едва слышно выдохнул отец. – Рена, задача для тебя слишком трудна. Кто тебя страхует? Не молчи.

Как будто я способна говорить! Судорога озноба уже давно свела челюсти. Я все больше удивлялась тому, что до сих пор цепко держу корень и тяну его, стоя на месте и не касаясь решетки…

Шрам прекратил сопротивление мгновенно. Я выпустила его остаток, скользкий и тонкий, похожий на пиявку чернотой и гибкостью. Белая метель уже шуршала в ушах, напевала тягучую сонную песнь. Я замерзала в ней спокойно, мне не было ни холодно, ни больно. Сны плелись приятные и уютные. Вроде бы меня кто-то укутал в мех, а потом я поплыла над потоком удачи, текущим в рельсах, – невесомая, как перышко. Впереди разгоралось тепло. Каминное, живое, прекрасное; там было безопасно и хорошо – впереди. Для всех моих родных тепло и светло. И для самой меня, наверное, тоже.

Дрова потрескивали изредка, лениво и негромко. Под прикрытыми веками не было места даже малому отсвету огня. Но его жар, приятный и ласковый, я ощущала правой щекой. Еще подушку в тонкой наволочке, пахнущей незнакомо и пряно. Осенью не бывает таких запахов, да и вообще они чужие. Вдыхаешь – и вьются у самой границы сознания невнятные слова из рассказов о далеких землях. Мускус, амбра, имбирь… Не знаю, как они должны пахнуть, я всего лишь читала о них, а никак не нюхала. Вот сейчас нюхаю и гадаю, знакомо ли мне хотя бы название этого волшебного аромата. И кстати, где это я?

Попробовала шевельнуться. Бесполезно. Руки свинцовые, мышц нет как таковых, нервы чужие. Попыталась открыть глаза. Веки не согласились. Я прислушалась к привычному уже за последний год движению света и тени удачи. Пусто. До ужаса пусто. Только этот странный запах.

– Мадемуазель очнулась? Мадемуазель Бэкки, не стоит нервничать. Все хорошо, вы в безопасности. Скоро вам станет лучше, это всего лишь переутомление и переохлаждение.

Голос был мужской. Молодой, звучный, не особенно низкий и такой странно-сладкий. Слова он выговаривал вполне правильно, в ударениях не ошибался. Вот только букву «р» не рычал, а мурлыкал тягуче, как здоровенный хищный кот, пребывающий в настроении благодушной сытости. От мурлыканья у меня по спине пробежали мурашки. Хотелось поверить каждому сказанному слову, больно уж голос красивый и теплый. Однако верить мешало отчаяние, охватившее меня вместе с утратой подвижности, зрения и даже чувства удачи. Лишившись всего, я остро страдала от беспомощности и беззащитности рядом с этим чужим сытым мурлыкой.

– Попробуем применить масло бергамота, – шепнул голос в самое ухо. – Оно действует мягко и создает энергию для пробуждения сил. Приятный аромат, не так ли? Еще немного лимона для свежести. Вот так.

Запах и правда сменился. Вместо теплого и душного возник иной, наполненный обещанной свежестью. Темнота под веками слегка расслоилась, сами веки стали гораздо послушнее, я на радостях распахнула их – и тотчас зажмурилась. Свет ударил болью по отвыкшим от нагрузки глазам. Мой невидимый врач, если он, конечно, врач, взволновался, зацокал языком.

– Не надо спешить. Я задерну шторы, и вам станет проще привыкать к свету.

Шагов я не расслышала, зато почти сразу прошелестели кольца штор, стало темнее. Я снова открыла глаза, на сей раз куда более осторожно. Глянула из-под ресниц в приятный и безопасный для зрения полумрак комнаты, выныривая из пустоты непонимания окружающего.