Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

Шум и грохот возле топи стоял. И земля неприятно под ногами ходила. Качались за топью вековые деревья и с гулом обрушивались. И эхо этот гул умножало. Оробел Жар. За толстый ствол ухватился. Позвал осторожно:

— Отец!

И тут уж гул с грохотом стал к нему приближаться. Велес это, оказывается, вокруг топи бродил. Телом застывшим, силою пробудившейся играл. Развел ручищами две черных ели до неба.

— Сынок! — закричал. — Я знал! Знал, что придешь!

Конечно, нечисть уже ему донесла про каменного истукана, и про свадьбу тоже весть на хвосте принесла. А только Жар еще теснее к стволу прижался:

— Отец, — сказал, — ненавидит она меня. Отец, что мне делать?!

— А ты не спеши! Ты к ногам ее землю всю положи, потом небо присовокупь! Сынок! Все только еще начинается!

— А люди? — с тоскою припомнил Жар. — И люди не любят. Совсем!

— Людей на недокорме держи! У них любовь либо от страха, либо от недокорма бывает! А чуть их прикормишь, чуть по шерстке погладишь, — вот тут у вас и начнется любовь!

— А-а, — кивнул Жар и снова про страшное вспомнил. — А ночью, отец, грозы стал бояться! И как! Не сплю, в потолок смотрю — жду!

— Да что ты, сынок! Разве Перун теперь тот? Ко мне его сила отходит! Скоро вся уже отойдет! — и елки за две макушки колючие ухватил да и выдернул из земли, будто морковки. — А Перун и до колесницы своей вряд ли дошкандыбает!

И от радостной этой вести засветилась глазами и тоненько захихикала топь.

— Цыть, позорные! — не зло, весело Велес прикрикнул. — Давайте-ка! Подарки тащите для жениха!

И ведь понесли, тут же в очередь встали — людям, подумал Жар, такое бы послушание! — и к ногам его складывать стали богатства земли: слитки золота, изумруды, сапфиры и еще такие каменья, которых он и названья не знал. И так хорошо журчали при этом:

— Повелителю! Князю! Богоравному!

— Богоподобному мужу! И его несравненной жене!

— Тому, кто возведет нас на небеса!

— Герою! Воину! Продолжателю рода!

Людей бы этим словам обучить.

А Велес еще и невесте дар преподнес. В коробочке из черненого серебра мазь чудодейственная лежала.

— Чтоб не обжег Ягодку сгоряча, — и подмигнул. — А обмажешь заранее и огонь ее не возьмет!

С полным коробом Жар от топи шагал и с таким теплом, разлитым внутри, которое у человека бывает, когда он после чужбины снова дома окажется.

Разволновался, расчувствовался Жар, и огонька в черном лесу не заметил, хоть и близко, а мимо прошел.

А были у маленького костра Ягда, Лада и Щука. За руки взявшись, ходили вокруг — то по солнцу, то против солнца. И так своим делом были увлечены, что тоже не приметили Жара. Сначала в огонь смотрели, а после — на большую луну. Как в миске застынет в мороз молоко — такая луна над их головами стояла. Всех богов просили, огонь и холод в помощники призывали, а потом и землю, и воду, и ветер — и их просили Ягде помочь, немочь на Жара наслать, в топь его завести, Коловула на него навести! До рассвета за Ладою повторяли:

— И ты могучий, и ты гремучий! Порази змия Жара, как ты Велеса поразил.

И много еще всего! А уже на рассвете когда костерок присыпали, ногами его притоптывали — так говорили:

— Сокройся, жар, в землю, навеки!

И от долгой бессонной ночи на траву присели без сил. Сами у Ягды глаза закрылись. А только вдруг затрясла ее Лада… Смотрит девочка, Фефила на поляне сидит — в котомочке ее роется. Котомочку эту, небольшую, размером с ладонь, за поясом Ягда всегда носила. А тут сняла ее, чтоб ворожить не мешала.

Прыснула Щука: что за зверек такой, что за причуда! А Ягда уже догадалась, только поверить боится. Встала с земли, позвала тихонько:

— Фефила!

Молчит, копошится зверек. Тогда спросила чуть громче:

— Фефила! Он жив?!

Вместо ответа зверек фигурку хлебную вынул. Она в котомке, в шерсть обернутая, лежала. Ее Кащей девочке подарил — давно, когда в кузнице жил. Схватила эту фигурку Фефила лапкой своей, хоть и маленькой, а пятипалой, и понеслась без оглядки. Только фыркала часто и шерсткой подергивала — уж слишком много было в это утро росы.

— Жив! Жив! Жив! — закричала Ягда.

И вышло это так радостно, так по-птичьи, что целый лес трелями отозвался. А в степи дозорные закричали:

— Вжи! Вжи! Вжи!

Это значило: мы на месте, не спим, службу несем.

Долго Фефила вдоль речки бежала, шумной, быстрой, которая из холодного озера вниз текла, никак не могла найти переправы. Вот и опять травинки раздвинула, — не учуяла, не расслышала впопыхах — а перед ней, на другом берегу Лихо сидела. Рыбу из речки ручищей выхватывала, точно медведица. Поглядела глазом своим суровым:

— Что, Фефилка? Страшишься меня?!

Только фыркнула на это Фефила.

— Совсем не страшишься? — в воду шагнула и за шкирку зверька подняла. — А детенышем моим хочешь быть? Я бы тебя козням-розням учила!

Не ответил зверек, но смотрел на Лихо недобро.

— Ах, не хочешь! Тогда молись своему звериному богу! Вон брат у меня голодный с охоты вернулся! — и к пещере зверька понесла.

А там и правда волк Коловул сидел, старую кость догрызал.

Обвисла Фефила, даже воздух задними лапами перестала царапать. А только вдруг разомкнулась сама собою у великанши рука:

— Мамочка, ой! Кто это тебя так?

Потому что Мокошь недалеко от пещеры стояла. Волосы у богини висели безжизненно, а подол был порван в разных местах.

— Надоело смерчем носиться, — так ответила мать. — Решила пешком, по горам к вам придти! — и рухнула на траву.

Переглянулись Лихо и Коловул. Что-то не так было в этих словах.

— Может, рыбы с нами поешь? — осторожно Лихо спросила. — Я вон корзину целую набрала.

— Рыбы? — брезгливо спросила богиня да и сказала вдруг: — А, пожалуй, поем.

Тут уж Лихо и Коловул даже переглядываться не стали. Ясно сделалось близнецам: с матерью их приключилась беда.

Волосы черные, как воронье крыло, теперь были у Кащея до плеч. А глаза сине-серые, как голубика, оттого что семь лет отражали они ледники и сверканье мечей, стали как будто немного светлее. Его детские шрамы — на плече и на подбородке — затянулись, а новых не появилось, хотя не было дня, чтобы Кащей не сражался с Симарглом. Юный бог был настолько уверен в ученике, что порой пускал в ход сразу все семь мечей. Или делал иначе: исчезал в одном месте и неожиданно появлялся в другом — бывало и прямо за спиной у Кащея. Но его ученик был настолько умел, что смутить его ничто уже не могло. Двенадцать снежков, стремительно, один за другим бросал перед ним Симаргл, и ровно в двенадцать Кащей успевал выпустить стрелы. Выпустить и во все двенадцать попасть!

Вот и сейчас он целил из лука в коршуна, парящего над ущельем. А коршун этот когтями, глазом и клювом целил в какого-то небольшого зверька, прижавшегося к отвесному склону. Как могло занести туда эту пушную зверюшку, мальчик не понимал. И ждал: быть может, у коршуна хватит благоразумия… Нет, не хватило! Коршун ринулся вниз.