Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

И опять страшно, дико вздрогнуло подземелье. Может, Велес теперь близнецов поносил, а может, и мысль крамольную Жарову угадал? И прикусил змий раздвоенный свой язык и еще быстрее прочь ринулся.

Эту засидку Фефила нашла, когда в лесу темнеть уже стало. На берегу Сныпяти ясень высокий рос. И положили люди в его ветвях, как будто гнездо — из веток небольшое убежище. Давно положили, когда еще Селища не было, когда еще отец Богумила, Владей, князем был и люди здесь жили — от ясеня этого невдалеке. А засидка нужна была для дозорных. В ней и шкуры медвежьи лежали с той самой поры. Знала Фефила, куда детей привести на ночь глядя. Первым Кащей по веткам полез, оглянулся — Ягде помочь, а она ему в ловкости и нисколько не уступает. Так в засидку и забрались. Они, по лесу пока ходили, только и говорили друг другу: «Ой, сойка, смотри!» — «А это след вепря, нашего пращура! Мы не только ему, мы и следу его поклониться должны!» — «Ягда, а это какая ягода?» — «Эта ягода — волчья ягода. Ее один Коловул может есть. А остальным от нее — беда!» И что от лиховой сыпи беда человеку и от немочи бледной, тоже не знал Кащей. Как маленькому, надо было всё ему объяснять. А Ягда и рада была. Потому что о том, что на сердце лежало, она лишь кукушке в Священной роще сказать могла.

А в засидке, когда ни соек, ни ягод, ни звериных следов вокруг, только листья и звезды сквозь них, только глаза и губы напротив, разговаривать трудно стало — о пустяках, уж по крайней мере. И Ягда в шкуру медвежью закуталась и спросила:

— Ты пришел, чтобы меня украсть? Или чтобы остаться с нами?

— Твой отец не хочет меня, — ответил Кащей.

— Разве он это тебе сказал?

— Этот голос был у него внутри.

— И-и-и! — изумилась Ягда. — Да ты же колдун! Ты слышишь и те голоса, что внутри?

Кащей немного подумал:

— Нет. Не всегда. Иногда.

— Погоди! Мне кажется, я сейчас тоже слышу! Он там, у тебя внутри! — и коснулась его рукой. Хотела коснуться, а уткнулась в свой оберег. — Кащей! Ты хочешь остаться с нами! И княжить вместе со мной!

— Я хочу, чтобы Жар больше уже никогда к вам… сюда…

Ягда вздрогнула:

— Жар? — потому что там далеко, на земле, за деревьями, ей огонь померещился. — Там, смотри! Это — Жар! Почему ты его не убил?! Где твой меч? Нет, лучше ляжем на дно. А если он дерево подожжет? Храни нас Перун!

И Фефила, почуяв недоброе, по стволу в засидку взбежала. Шерстку вздыбила, уши тоже. Но увидела: дети в гнезде, как птенцы, притаились — и успокоилась уже было. А тут голоса раздались, а потом и огни зароились, потому что не Жар это был. Казалось, всё Селище с места снялось и на все голоса закричало:

— Ягда! Ты где?

— Ягда!

— Мы знаем, ты где-то здесь!

И Родовита голос был тут, среди многих:

— Ягда! Если ты отзовешься, я дарую Кащею жизнь!

И в то же мгновение Ягда свесилась из засидки:

— Это он даровал всем вам жизнь! Вашу прежнюю добрую жизнь! Жизнь без всякого Жара!

Три десятка огней, круживших по лесу и берегу, на короткий миг замерли, будто задумались об услышанном, а потом к дереву заспешили. Так огни по реке текут во время девичьих гаданий и — начинают кружиться, если встречают водоворот. И сейчас они тоже кружились внизу. Жуть брала в это круговращенье смотреть. Но Ягда смотрела. И жадно слушала голоса.

— Жар — он князю нашему сын! — этого голоса не узнала.

— И тебе брат родной! — это Удал закричал.

— Нам степняшка за Жара ответит! — Зайца был голос.

— Меч на княжьего сына поднять! — это Утка кричал.

— Пусть боги решают Кащею судьбу! — а это был Сила.

После всех громыхнул Родовит:

— Время — ночь! — и тихо стало в лесу, даже Сныпять примолкла. — Дочь, спускайся!

А потом опять заплескалась река, нельзя ей долго не течь. А потом и Ягда намолчалась — сказала:

— Я буду с Кащеем жить здесь! Хотите, чтоб я от голода не умерла, носите сюда еду! А не хотите…

И тут ее руку накрыл своею Кащей. И рядом с Ягдою встал.

— Родовит! Внуки вепря! — его голос дрожал, как у Ляса струна, когда еще все слова не слетелись. — Князь-отец! Внуки вепря! — и тверже, уверенней голос стал. — Ягда спустится к вам сейчас. Жар? Он тоже обязательно к вам вернется! А мою судьбу, да, вы правы, — я на вашей земле — решать вам и вашим богам.

Ягда крикнула:

— Нет! Что ты делаешь? Ты их не знаешь!

А Корень с Калиной уже карабкались по стволу. И Заяц с Удалом, чтобы помочь, если что, своими мечами, лезли вверх по соседнему дереву.

Странная в Селище наступила пора. Если взглядом воробья посмотреть, — только залечил он немного крыло, так снова в Селище прилетел — жизнь будто к прежнему повернула и медленно, правильно потекла. На капище идолы Перуна и Мокоши — только с виду новые, а в остальном такие же ровно, как прежде, — головы высят. И люди снова им жертвы несут, а дети дары — хлеба кусочки, колосья ржаные. Лучше праздника стало здесь воробью.

И дом на дворе у Удала — не скажешь, что только недавно сгорел, — стоит, бревнышками отесанными сверкает, травяною крышею шелестит. Всем миром помогали Удалу — наказал ведь его Перун в назидание всем — вот и старались все вместе, лучше прежнего дом построили, чтобы и Ясе с Уткой в нем тоже жить. И тут воробей пировал. Всех, кто строил, Яся хлебом кормила, лепехами, пирогами. И птице крошек перепало бессчетно.

Если на Селище воробьем посмотреть: хорошая в нем теперь, правильная шла жизнь. И даже погреба возле, на заднем дворе у князя — никогда здесь прежде еды не лежало! — стало можно кашу найти. Потому что в погребе Ягда сидела, а Мамушка с Ладой сюда ей носили еду. А Ягды еды не брала. И воробей — разумная птица — стал теперь и сюда прилетать.

А только, может быть, одному воробью всё по душе было в Селище. На жизнь остальных посмотреть — только с виду она спокойно текла. А так — возвращения Жара теперь люди ждали, и гнева его, и ярости огнедышащей. Чтобы первую ярость унять, Кащея в клетке, на берегу реки, под охраной держали. Сам Родовит его туда на цепь посадил. А для чего бы еще? Вот люди между собой и решили: станет Жар из-за Сныпяти возвращаться, тут Кащея ему и метнут, как дикому зверю мяса кусок — так первая Жарова ярость, глядишь, и уймется. А только что они будут делать со второй его яростью? А что — с третьей? Терялись люди в догадках. Иные уже до того потерялись, что к Родовиту стали ходить — гончар Дар приходил, и Сила, кузнец, и Яся тайком от Удала, — говорили, что надо бы выпустить из клетки Кащея и сияющий меч обратно ему отдать. Потому что, кроме Кащея, справиться с Жаром и некому больше. Вот такая в Селище наступила пора. Слушал гостей Родовит, посох свой княжеский, будто стручок недоспелый, ладонями тер, раскатывал, разминал. Потому что не знал Родовит, как ему быть, и что людям пришедшим ответить, и долго ли Ягодке его бедной в холодном погребе жить. А выпусти Ягду — побежит Кащея спасать! Вот такая в Селище наступила пора. А боги — сколько ни спрашивал он у них про степняшку — не отвечали, молчали боги. Хуже этого времени не бывает у человека — когда боги его молчат. Раз молчат, значит, человек ими оставлен. А на время ли он оставлен? Страшно вымолвить: не навсегда ли? В такую пору это — неразрешимый вопрос.