Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

— Мама, мамочка, — зашептала. — Я вот думаю всё: а кто же из нас двоих будет княжить? Ведь змеёныш… ой, я хотела сказать, мой братец, Жар… Мне очень жаль, мамочка, но он же не совсем человек.

И вдруг кто-то хмыкнул у нее за спиной. Испугалась Ягодка, оглянулась, а там уже Жар стоял. И в его желто-зеленых глазах такая непроглядность была, как если в болото смотришь.

— Не совсем человек, — так сказал. — Не совсем, да. Чуточку зверь! — и вокруг его пасти вдруг струйка огня показалась.

Когда злился Жар, когда собой не владел, стал у него теперь огонь вокруг пасти бывать.

Испугалась, вскочила Ягодка, стала от брата пятиться, а он новой струйкой огня на нее дыхнул — узкой, длинной, и прожег ей подол, и колено немного обжег.

Послюнявила Ягодка ладонь, потерла ею колено и услышала:

— Ягода! Жар! — это Мамушка спохватилась, прибежала пропавших детей искать. Потому что нельзя никому отлучаться, когда люди и боги между собой говорят.

За одну руку Ягодку ухватила, другой рукой Жара взяла и обратно их к капищу повела:

— Как не стыдно! Как можно! Перун видит всё!

Идет Ягодка, чуть хромает, не заплакать старается. А Жар вприпрыжку бежит, на сестру зеленым довольным глазом посматривает.

— Камень, дай огонь! Огонь, выйди из камня! — это кузнец Сила возле жаровни сидел, огонь развести не мог.

Увидел детей Родовит, крикнул:

— Жар! Сынок, пойди, помоги! Ты же можешь!

Вырвал свою руку у Мамушки Жар, грудь от важности выпятил. Подбежал к жаровне, воздуха в себя побольше набрал да как дунул огнем — так поленья и запылали.

Закивал Родовит:

— Спаси тебя бог, сынок!

И люди этому тоже обрадовались, улыбаться змеёнышу стали:

— Храни тебя Перун!

Быстро дым от поленьев до бычьего мяса добрался. Бычье мясо пробрал и вот уже к небу сизым запахом потянулся. Взялись тогда люди за руки и стали маленькими шажками по большому кругу ходить. А внутри этого круга Родовит посохом потрясал:

— Тот, чье имя вымолвить разом не хватит силы! О великий Пе…

— Пе… пе… — затянули мужчины.

— …рун! рун! рун! — с трепетом выдохнули женщины.

И Ягодка вместе с ними, как ни болело колено, потому что иначе нельзя:

— …рун, рун, рун!

— Мы — твои люди! Ты — наш повелитель! Окропи же, омой свою землю! Войди в нее! Осчастливь! — и застыл Родовит, и к небу обе руки воздел, и голову к небу закинул.

Видели, нет ли люди своих богов — вот до сих пор нерешенный вопрос. Но в том, что боги своих людей видели и о каждом их шаге знали, нет никакой загадки. И мольбы их слышали, и ароматы их жертвенных приношений вкушали. А безмолвствовали боги оттого, что хотели своих людей испытать. Больше Мокошь хотела, а Перун бывал ее капризам послушен.

Среди небесного сада стоял большой колодец из камня. Не вода в том колодце плескалась — синее небо. А в дни жертвенных приношений, — не синее небо — тучные ароматы. Опустит Мокошь в небесный колодец серебряную бадью, к губам ее поднесет, испробует аромат принесенного в жертву животного и Перуну бадью передаст. Вкусит Перун из бадьи и морщины на суровом его лицо разгладятся.

Было так и сейчас. Сначала из бадьи отведала угощения Мокошь, но все равно сказала с насмешкой:

— Их безропотность не от ума!

Потом вкусил из бадьи Перун. Огладил усы, улыбнулся:

— Безропотность — их лучшая добродетель!

Но Мокошь не унималась, хотя и взяла у него бадью, и с удовольствием снова вкусила:

— Стрибог сотворил их из слишком грубого вещества. Их глиняные головы пусты до трескучего звона! Отчего бы им не пойти и не поклониться Дажьбогу, чтобы он их не жег своими лучами, чтобы остался хоть на день под землей? Отчего бы им к Велесу не пойти и не поклониться: пусть хотя бы болотной воды им дал или речку подземную к ним наверх отпустил… Почему? Потому что глупы!

— Потому что, — рассердился Перун, — они чтут мой закон! Потому что Дажьбог должен быть всякий день в небе, а Велес всякий день под землей! — и бадью у Мокоши не взял — выхватил. Зачерпнул пахучего дыма, отхлебнул его и сказал: — Всё! Больше испытывать Родовита не буду! Нет у меня в Родовите и в его людях сомнения! Так и знай! Моя колесница ржавеет. Мои кони истосковались без ветра! — и так громыхнул бадьей о колодец, что вздрогнула Мокошь.

И люди внизу, на земле, расслышали этот грохот и посмотрели в ясное небо с надеждой — не первый ли это гром?

Закусила губу, обиделась Мокошь, и тут же пряди вокруг лица зазмеились.

А Перун уже твердо вышагивал по небесным пригоркам. Он шел к долине небесной реки. Там паслись его кони, там же стояла и железная колесница.

Не ливня страшилась Фефила. От ливня было легко укрыться в норе. Она и сидела сейчас у норы, готовясь в ней пережить непогоду. Черные тучи наползали на синее небо, а сверху, по тучам, уже громыхал в своей колеснице Перун. Но нет, не от близости грозного бога перехватило у Фефилы дыхание. От чего-то другого. Но от чего?

Почему-то дрожало не только небо, дрожала еще и земля. И воздух тоже дрожал и пах чужими конями. Чужими конями и чужими людьми на них! Охнув, — не потому что ливень обрушился сразу, а потому что эти чужие люди были совсем уже близко, — Фефила сорвала лапкой сухую травинку, от волнения перетерла ее в труху и мокрая, всклокоченная, растревоженная, полезла в нору.

Что было людям всего дороже — что вода с небес текла в их подставленные ладони или — что Перун наконец их расслышал, расслышал и просьбе их внял? На этот вопрос не может быть правильного ответа, потому что неправилен сам этот вопрос. Внял Перун — и хляби разверзлись. Расслышал — и окропил, омыл землю, и вошел, и сделал ее плодовитой. И оттого, что их бог снова был с ними, люди прыгали, точно дети, а дети, будто взрослые люди, падали на мокрую землю, катались по ней и ее целовали. А дождавшись, когда наконец появятся лужи, Заяц, Утя, а следом и Щука, и Ягодка, а следом и Жар стали в них прыгать, весело топать ногами, и даже Удал, даже Яся, даже Сила, кузнец, вскоре последовали за ними — слава Перуну, луж хватило на всех.

Лишь один Родовит стоял неподвижно, опирался на посох и глядел в деревянные лики. В то, как сильно они изменились. Прежде иссохшие, суровые, мрачные, боги смотрели теперь без прежней угрозы. Строгость осталась. Но жесткая складка между бровей Перуна ушла. И у Мокоши то недоброе, что таилось в двух глубоких морщинах у рта, вдруг разгладилось и исчезло.

И впервые за три этих лета ощутил Родовит, что тоска, превратившая его сердце в ком засохшей земли, — по княгине Лиске тоска, — отступает. Не отступает — смягчается. Оттого ли что боги снова были к нему добры? Оттого ли что Ягодка, ловко прыгавшая по лужам вместе с другими детьми, но насколько же их ловчее, лукавее, веселее, прелестнее, каждым движением своим, каждым взглядом повторяла княгиню Лиску? Не взяла она материны черты целиком, как берет их, к примеру, медвежонок у мамы своей, медведицы. Но повадкой, оглядкой, улыбкой и статью была она в мать. И так ему хорошо ее было видеть сейчас, что стоял Родовит и не знал — это ливень один или вместе с ливнем и постыдные слезы плутают в морщинах, сбегаются в бороду. И чтобы постыдное это скорей оборвать, обернулся князь снова к Перуну: