Наталья Шнейдер - Двум смертям не бывать

Хлодий вздохнул и заставил себя внимательно слушать, о чем господин говорит со старостой. Спросили — не спросили, какая теперь разница? Он не капризный ребенок, он мужчина и хныкать не будет.

Закончив разговор, все трое вышли. Староста проводил их до калитки, низко кланяясь. Он очень удивился, узнав, что замок будет ставиться в расчете на то, чтобы в случае чего за высокими стенами могли укрыться и жители деревень со скарбом и скотиной. Похоже, здесь подобный обычай не водился. И Хлодий готов был поклясться: сознание того, что придется не просто отрабатывать постылую барщину, а строить добрую защиту и для себя тоже, его потрясло. Значит, несколько дней все три деревни будут гудеть, только о том и говоря, а потом придут — и выстроят. И вал, и ров, и добрый частокол в два человеческих роста, и башню. И не пикнут, потому что делать будут не только для господина — но и для себя. А то, что господин в беде не оставит, они видели. Только что.

— Бертовин, бери Хлодия и домой, — сказал Рамон, взобравшись в седло. — Хватит с него на сегодня, и без того как бы рана не вскрылась. С остальными сам поговорю.

— Одного не оставлю, — ответил Бертовин.

— Я. На своей. Земле. И бояться мне некого.

Хлодий подумал о том, что достаточно напороться на недобитков вроде сегодняшних — и пиши пропало. Он даже открыл было рот, прежде чем вспомнил, что отроку подобает помалкивать, памятуя, что у него два уха и один язык, а не наоборот. И промолчал, увидев, как схлестнулись взглядами отец и господин и как отец опустил глаза.

— Как прикажешь.

— Вернусь — поговорим. — Голос Рамона снова был спокоен, точно ничего не случилось. Бертовин кивнул и развернул коня. Хлодий последовал за ним.

Они долго ехали молча, Бертовин — занятый своими мыслями, Хлодий — ногой. Но думать только о том, скоро ли кончится путь, было невыносимо: казалось, время просто застыло, издеваясь. И он спросил о том, что давно не давало покоя, набравшись смелости только сейчас.

— Отец, скажи: ты рад, что все так обернулось?

Бертовин ответил не сразу: долго глядел куда-то вдаль. Потом заговорил — медленно, точно припоминая что-то:

— Когда я был таким, как ты, то часто думал, что было бы, признай отец меня наследником: ведь я родился до того, как его жена выносила первенца.

Хлодий хотел было сказать, что спрашивал не об этом, — и прикусил язык в который раз за день. За отцом не водилось склонности к пустопорожним воспоминаниям, никогда он, подобно другим людям в возрасте, не начинал петь о том, что, мол, мы в ваше время… Неспроста он заговорил об этом, ой, неспроста…

— И даже проклятье меня не пугало тогда, оно казалось чем-то не имеющим значения — подумаешь, все мы смертны, а в том возрасте каждый год — вечность. — Он вздохнул. — Стыдно признаться, приди тогда кто и скажи: владей, я бы согласился, не задумываясь, я бы… я бы даже согласился пойти против людей, которые меня вырастили. Только потому что мне тогда казалось великой несправедливостью: моим единокровным братьям будет принадлежать все, а мне только и остается — верно служить и не требовать большего.

Хлодий уставился на отца. То, о чем он говорил, было неправильным. Немыслимым.

— А потом я похоронил их. Одного за другим. Человек — странное существо, пока они были живы, я им завидовал и, лишь стоя над гробом, понимал, что — любил. Только мертвым об этом уже не расскажешь.

Он снова надолго замолчал.

— Не знаю, когда я понял, что оно того не стоит. Может, просто стал старше. Юности кажется, что лучше сгореть быстро, но ярко, а потом начинаешь ценить жизнь. Я не боюсь смерти, ты знаешь. Но… Я пережил братьев, пережил их детей… Рамон и Рихмер последние. Я вижу, что мой сын стал мужчиной, и, даст бог, увижу, как вырастут внуки. А они уходят один за другим, и не остается даже памяти — лишь страницы в семейных летописях. Нас помнят те, кто нас любит, а их дети растут, никогда не видя отца — не все, конечно, но много ли помнит ребенок? Не стоит оно того. Совсем не стоит.

Хлодий никогда не задумывался о таких вещах. Мысль о том, что изменись много лет назад какая-то малость — а в роду были случаи, когда бастардов усыновляли по всем правилам, когда законная жена не могла зачать наследника, — и сейчас он сам мог бы водить людей под своими знаменами, была неожиданной. И страшной. Он отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.

— А теперь выходит, что ты получишь то, чем я грезил когда-то, — продолжал Бертовин. — Землю. Титул. Возможность смотреть людям прямо в глаза и не чувствовать себя ублюдком. И без проклятья в придачу. Так что, да — я счастлив. Но — сам-то ты чего хочешь?

Хлодий задумался. До сих пор жизнь казалась предсказуемой и размеренной. Сейчас…

— Я не знаю. Я думал… Пока буду ходить с господином, потом, когда… потом с тобой вернемся домой, буду возиться с мальчишками. Смотреть, чему учишь их ты, учиться сам. Потом, может быть, муштровать гарнизон; ведь водить копье, когда то потребует сюзерен, как законный представитель несовершеннолетнего графа пока будешь ты, правильно? Женюсь… Так думал… А теперь — не знаю. Чернь говорит: жизнь господина беззаботна, балы, пиры да охоты. А я всегда видел совершенно другое и…

— Многие господа тоже считают, что их дело — балы, пиры да охоты, — заметил Бертовин. — И нам с тобой очень повезло, что Рамон не таков.

Хлодий улыбнулся:

— Сидели бы в замке, пьянствовали и копили жирок. Нога была бы цела точно.

Бертовин рассмеялся. Потом негромко ответил:

— Я рад, что могу гордиться службой такому господину. Я знаю, что смогу гордиться службой тебе. Но я еще и отец, и я хочу, чтобы мой сын был не только настоящим мужчиной и доблестным воином. Я хочу, чтобы ты был счастливым, сынок.

Хлодий сморгнул неведомо откуда взявшиеся слезы — давно, очень давно отец не говорил с ним… так.

— Тять, я правда не знаю. Когда мне сказали — я был счастлив и горд, а сейчас…

— А сейчас ты на своей шкуре почувствовал, что значит быть господином.

— Да. Но… — Он задумался. — Да, пожалуй, я все же хочу этого. Хочу знать, на что я способен. Просто все слишком неожиданно. Трудно привыкнуть.

— Привыкнешь, — пообещал Бертовин.

Здравствуй.

Скажи, о чем ты писал матушке? Второй день ходит злющая, что помойная кошка, как раз тогда последнее письмо принесли. Бабы сидят по комнатам притихшие, я грешным делом вообще хотел было смыться из замка куда подальше. Потом решил, что ну его, хуже будет, и засел в библиотеке. Старые манускрипты отлично помогают отвлечься от разъяренных женщин.

Впрочем, вечером ко мне зашли пожаловаться. Ничего не понял, за исключением того, какие мы с тобой оба неблагодарные сыновья. А «этот» — ну, ты знаешь, кто у нее «этот», — и вовсе тварь, о которой говорить нечего. Сбил тебя с пути истинного, без его пагубного влияния ты бы никогда с родной матерью так не поступил. Что вы вдвоем натворили?