Наталья Шнейдер - Двум смертям не бывать

И что ты сделал с Эдгаром? Что бы там ни шипела матушка, мы-то с тобой знаем, что этот тихоня (и что только ты в нем нашел?) мухи не обидит. Так что чем бы вы матушку ни задели — это явно твои проделки. Рассказывай.

Что до «благодарности»… Господи, как хорошо, что я хоть с кем-то могу быть откровенным. Трудно испытывать благодарность, когда ее вытаскивают из тебя пыточными клещами. Еще труднее любить… я сейчас скажу то, что, будь я хорошим сыном, не сказал бы никогда — но я не хороший сын. Недавно я понял, что у меня не осталось к ней ничего светлого. Любви тоже. Ничего, кроме глухого раздражения. Так нельзя, это неправильно — и я ненавижу себя за это. Но видит бог, я старался быть хорошим сыном. Всю жизнь старался. А сейчас мне уже безразлично. Если я все равно буду плох, как бы ни поступил, — значит, хотя бы буду поступать, как хочется мне, и гори оно все синим пламенем.

Я не могу простить одного — что на самом деле мы никому не нужны. Нас женят, едва начинает стоять, и мы рожаем детей, которые тоже никому не нужны. Потому что на самом деле все только ради одного — чтобы не пресекся род. Чтобы побыстрее минули те девять колен. Обмануть проклятье, чтоб его, — только для этого мы и нужны. Производители, которых списали со счетов еще до рождения.

Да, у меня родился сын. Похож я на счастливого папашу? Мальчик ни в чем не виноват, да и жена тоже — но вместо того, чтобы радоваться, мне хочется завыть белугой. Мы с тобой никогда не говорили об этом, и все же спрошу — каково ощущать себя породистым хряком? Как по мне — мерзко до невозможности.

Почему-то мне кажется, что ты давно это понял — ведь не зря женился так поздно и, овдовев, не стал искать другую жену. Ты как-то всегда умел плыть — нет, не против течения, — а плыть туда, куда нужно именно тебе. Этому умению я когда-то тоже завидовал… сейчас, наверное, нет. Сейчас я хочу научиться, пусть поздно, но все же самому управлять своей судьбой. Как бы немного мне ни осталось.

Обидней всего, думаю, будет девятому колену. Их дети окажутся свободны от проклятья, а сами они — нет. Впрочем, нам с тобой к тому времени уже станет все равно.

Рихмер.

Эдгар вернулся под утро. Девушка оказалась опытной и искусной, и оставалось только надеяться, что и он сам не ударил в грязь, гм, лицом. Впрочем, Эдгар был уверен — рыженькой оказался интересен не столько он сам, сколько что кроется у чужеземца под одеждой. Оставалось надеяться — девушка оставит его в покое, удостоверившись, что раздетым чужак в общем-то ничем не отличается от ее сородичей. Он знавал многих, кто сперва сладострастно предавался грехам, а потом с не меньшим сладострастием каялся. Уподобляться не хотелось, но и уверенности, что в случае чего удастся устоять пред очередным соблазном, тоже не было. Эдгар выругался, тоскливо глянул на занимающийся за окном рассвет, предвкушая, каково через несколько часов будет просыпаться. И провалился в сон, едва донеся голову до подушки.

Конечно же, он проспал: едва хватило времени прочесть молитву, а о завтраке можно было и не думать. Впрочем, в былые времена приходилось жить голодным едва ли не по неделе, и подобные мелочи давно не имели значения. Несложно поститься, когда вечером ждет сытный ужин. Гораздо хуже было то, что он не знал, как себя вести. Можно сколько угодно убеждать себя, будто здесь можно остаться наедине с девушкой и не иметь в виду ничего постыдного; все равно при мысли о том, что придется несколько часов находиться рядом с принцессой без свидетелей, становилось не по себе. Нет-нет, он не собирался повторять ночные подвиги — Эдгар осенил себя священным знамением, не обращая внимания на косой взгляд слуги, что вел по коридору. Но все равно происходящее было неправильным.

Слуга провел куда-то во внутренний двор — Эдгар так удивился, что на миг перестал сокрушаться — и остановился у беседки посреди лужайки. Внутри уже стоял стол и пара стульев, на столе оказались приготовленными чернила и пергамент. Эдгар внимательно огляделся: решетчатые стены беседки совершенно не скрывали происходящее внутри от посторонних глаз. Вознес про себя благодарственную молитву: король этой державы определенно был мудр. Что плохого в том, что принцесса и ее учитель будут заниматься посреди цветущей лужайки вместо того, чтобы сидеть в четырех стенах?

Ученица не заставила долго ждать себя.

— Здравствуй.

Она говорила, слегка запыхавшись — через лужайку девушка пронеслась вприпрыжку. Судя по всему, вне приемов ее никто не муштровал, выговаривая за неподобающее поведение. Тем более что выглядеть воплощением царственного достоинства принцесса умела — вчера у Эдгара была возможность убедиться в этом.

Он поклонился:

— Здравствуй, государыня.

— Талья. Садись.

Эдгар все же дождался, пока она опустится на скамью, прежде чем сесть самому.

— Судя по твоему виду, выспаться не получилось, — сказала принцесса. — И как тебе гостеприимство наших девушек?

— Государыня…

— Талья.

— Как прикажешь. Талья, подобные вещи я не намерен обсуждать ни с тобой, ни с кем-либо другим.

Она откинулась на спинку, откровенно изучая стремительно краснеющего учителя.

— А если я прикажу?

— Мне придется не подчиниться.

— Вот как? А ты знаешь, что тебя могут казнить по одному моему слову?

Эдгар выдержал пристальный взгляд. Нельзя сказать, чтобы угроза совсем уж не пугала — от сильных мира сего можно ожидать чего угодно. И все же…

— Господь повелел не бояться тех, кто способен всего лишь погубить тело: гораздо страшнее обречь душу на вечную гибель. Я в твоей власти — но душа принадлежит лишь Ему — и Ему я исповедаюсь, когда придет время.

— Воистину, ночью ты предавался исключительно душеспасительному занятию, — хмыкнула принцесса, отводя взгляд.

— Он разберется. И раз уж мы коснулись спасения души — давай начнем с символа веры. Верую…

— Знаю, — перебила она. — Вот, не дали посплетничать.

— Если знаешь, говори.

— Зануда.

— Я жду.

— Верую в единого Господа, сущего вовеки…

Она в самом деле знала символ веры. И катехизис — в этом Эдгар убедился спустя час настойчивых расспросов. Чем дольше шел урок, тем лучше становилось настроение: девушка и впрямь обладала острым умом и хорошей памятью. Вызубрить может любой — понимать немногие, а она действительно понимала, о чем рассказывает. Не ученица, а одно удовольствие. И даже ее капризы не были такими уж страшными — купеческие сынки порой вытворяют и не такое. Расслабляться, конечно, рано: Эдгар готов был поспорить на что угодно, что принцесса еще не раз попробует проверить его на прочность. Оставалось только надеяться, что ей не придут в голову школярские каверзы вроде намазанного рыбьим клеем стула или натянутой в дверном проеме веревки, за которой приготовлена посудина, полная помоев. А девичьи капризы пережить можно. Наверное.