Елена Павлова - Ряд случайных чисел [СИ]

— А вместе?

— Рэй! Так папу зовут!

— Да, и это твое первое имя. Ну-ка, напиши теперь!

Бабушка научила меня осенять себя святым серпом Жнецовым: от верха лба через ухо к подбородку — лезвие, от подбородка вниз — рукоять. И немножко — литании Жнеца. Когда бабушку хоронили, я смог повторять со всеми родственниками:

«Велико лежит поле, и неоглядно над ним небо. Несчетно в поле колосьев, и много трудов у Жнеца. Но жатва его всегда из лучших».

Там еще много говорится, но дальше я плакал. Я любил бабушку. Я потом спрашивал маму, что значат эти слова из литании. Значит, бабушка была лучшей, если Жнец ее забрал? Значит, лучшим быть плохо? Отец услышал и ответил так:

— Понимаешь, Кири, что лучший, что худший — главное, не такой, как все. А если не такой — с тебя и спрос другой будет, не как со всех. С лучшего — побольше, с худшего — поменьше. Это каждый сам решает, каким ему быть. А в литании просто говорится так, что, мол, хороший был человек. Для Жнеца все колосья хороши. Не бойся, раньше смерти не помрешь!

Зимы были долгие, снежные и холодные. В самые большие холода нас, детей, на улицу не выпускали. Те, у кого были братья и сестры, могли поиграть и дома, а я рос один. Видимо и читать так быстро выучился со скуки. У нас было несколько книг, я помню «Историю Мира», «Размышления о Жнеце Великом», «Поучения для травниц» — ее читала мама — и «Сказки». Последнюю я за две зимы зачитал до дыр. У нас никогда не появлялись ни эльфы, ни вампиры. У нас вообще была на удивление благополучная и тихая деревня. Я даже не знал, кто такой пьяница, пришлось у мамы спрашивать. Я сначала думал — это профессия такая, как гончар или резчик.

Я читал и мечтал. О, как я мечтал! Вот я вырасту и спасу прекрасную эльфийку — неважно, от чего, спасу — и все. И она меня, конечно, полюбит. И тогда… тогда… мы с ней… На этом моя фантазия пасовала, и я опять утыкался в сказки.

Зимой сообщение между деревнями прекращалось, дороги заносило снегом в рост человека. Разгребали после снегопадов только проходы между домами и спуски к реке — воду брать для бани, белье полоскать. Мужики ходили в лес на лыжах на охоту и за дровами с санками. В санки впрягались сами специальными лямками. Волам зимой на улице делать нечего — простужаются. Если в какой деревне случалась беда — пожар, или голодать начали — снаряжали гонца на лыжах в ближнюю, за помощью. На моей памяти такого не было, мне бабушка рассказывала. Еда — вообще святое. Нельзя едой жадничать. Зажиреешь — тут и махнет серпом Великий, ибо сказано: «Все колосья мои растут на поле моем и питаются от земли моей. И жатва моя всегда из лучших». Отец сказал, конечно, что все это чепуха, просто не по-человечески это — людей без помощи оставлять, Жнец там, или не Жнец — это совесть называется. А про Жнеца — это страшилка для тех, у кого совести как раз и нету. Я не знаю, кто из них был прав, но еду, бабушка говорила, всегда собирали, отправляли на санках и никогда ничего за это не просили. Нельзя же, чтобы целая деревня вымерла, пока мы тут свининку едим, грех это. А поодиночке у нас никто не голодал никогда, только если во всей деревне еды нет — вот тогда голод. Вот у Алики — трое детей, а мужа в лесу деревом зашибло. Конечно, ей их одной не прокормить! Так что ж, мы — 15 дворов — их прокормить не сможем, что ли? Алика-то после смерти мужа слегка умом тронулась, все встречать его ходила — уехал, мол, скоро вернется. И кормили. Они у всех по очереди жили: месяц у нас, месяц у соседей. Из них только младшая, Тайка, выжила. Сейчас уже большая, красивая, наверно, стала.

Если случалась оттепель, нас выпускали на улицу. О! Это был праздник! Мы строили крепости, воевали снежками, катались на досках с берега — весело было! В тот день мы как раз уже шли домой — наорались, набегались, вывалялись в снегу по уши. Начинало уже темнеть, в домах зажигались свечи, окна становились живыми, теплыми. Только у троих в нашей деревне были эльфийские светляки, в этих домах окна светились ярко, даже на снег бросая масляно-желтые квадраты. Мы стояли у дома Лонни — младшего сына старосты — спорили, кто победил в сражении. Вдруг на улице показался человек на лыжах, с одной палкой. Шел он со стороны Кузнецовки, был весь в снегу, сильно шатался и еле передвигал ноги. Лонни заорал:

и бросил в него снежком.

И попал. А «дядька» вдруг упал, задергался, а потом затих. Вэли ткнул Лонни в бок, и говорит:

— Ты че сделал-то, придурок? Это ж гонец, видать, из Кузнецовки! Иди, извинись, а то тебе папенька башку-то открутит!

Лонни пошел, присел и говорит:

— Эй, райн, ты че? — а тот ничо. Тут Лонни его за плечо потряс, шапка у райна с головы и свалилась. Лонни прямо отшатнулся и в снег сел, и лицо у него такое стало… Мы все врассыпную по домам, я к себе вбежал с криком «Мам, пап, там гонец из Кузнецовки помер!». Отец сразу ушел к старосте, а мама долго меня выспрашивала — трогал я этого райна, или нет. Я сказал, что не трогал, но она все равно обтерла меня отцовской брагой.

На следующий день Лонни гулять не вышел, его мать крикнула нам с крыльца, что он кашляет — простудился, мол, добегался! А через день он умер — и стало ясно, что принес нам «пьяный дядька». Чуму он нам принес, вот что. К тому времени кашляли уже все, кто прикасался к чужаку, кроме папы. Зимой у нас на погост не ездили, а клали в схрон — сарай на отшибе. Там, в ящиках с сушеной полынью и крапивой, ждал весны Сноп Жнеца Великого. Весной, когда земля хоть чуть-чуть оттаивала, отвозили их на телеге на погост. «И лягут в землю мою колосья мои, и взойдут зерна их для жизни новой на поле моем. И жатва моя всегда из лучших». Как говорила бабушка, иной раз всего-то один колосок в снопе — а какая тяжесть непомерная. Отец из схрона почти голым прибежал — как чувствовал, чем дело обернется, все там бросил, и тулуп, и варежки и шапку. Остальные закашляли на следующий день. Собаки — их у нас в деревне было три — выли хором четыре дня, потом куда-то делись. Я до сих пор не могу понять, почему староста не вызвал еще тогда, сразу, Детей Жнеца. Или у него печати не было? Но светляк-то был! Значит, не совсем «дикая» деревня была? Тогда — почему? Не знаю. Но не вызвал. А потом было уже поздно. Я вообще многого не понимаю. Не понимаю, зачем мы вообще жили — там? И — так. У нас в Броде ни у кого даже видеошара не было, а ведь они не дорогие совсем! Кому пришла в голову мысль — вот так жить — в глуши, на отшибе? А в Глинках и сейчас живут — до них мор, скорей всего, не дошел. Ну да, здесь дядьке Винсу никто не позволил бы шестерых детей заводить — только троих. Но, они бы живы были! А так он один совсем остался, и без жены, и без детей, и без дома. Не понимаю. И не пойму никогда. Нарочно, осознанно отрезать от знаний, от Мира — ну, ладно, себя самого — но обрекать своим выбором на такую жизнь своих детей? Я, когда в библиотеку в первый раз попал — я обалдел просто! У нас в доме книжек несколько штук было — и это считалось много, у большинства только «Поучения Жнеца» и были! А тут — такое! Я из библиотеки тогда год не вылезал, разрешили бы — и спал бы там же! Но на ночь все уходили, а я тогда не мог один оставаться. Странно получилось: я потерял родителей и дом — а в результате приобрел весь Мир. Ведь, если бы не мор, я прожил бы всю жизнь в Броде, и даже не подозревал бы, что в Мире есть библиотеки, видеошары, магия, Звери. Я даже не смог бы пойти их искать, потому что не знал об их существовании, и был уверен, что эльфы и вампиры бывают только в сказках. Я много думал обо всем этом, и то, что нам, детям, не рассказывали о Мире — это, по-моему, было очень плохо и несправедливо. Нас просто лишали самой возможности выбирать — нельзя же хотеть того, о чем даже не подозреваешь! Наверно, это как раз и делали для того, чтобы мы не ушли из деревни — а я бы точно ушел!