Анджей Сапковский - Башня шутов

– Ишь ты, – прервал нависшую тишину Гуго Котвиц. – Страсти какие! Побили вас, потому как вы сами биться не умели. Воевал я с гуситами в двадцать первом году под началом господина Путы из Частоловиц. Под Петровицами мы всыпали еретикам так, что пух летел! Потом прошли огнем и мечом по хрудимскому краю, пустили с дымом Жампах и Литице. И взяли такие трофеи, что ого-го! Латы, которые на мне, баварской работы, как раз оттуда…

– Что молоть воду в ступе! – отрезал Штольберг. – надо наконец решать. Идем на Чехию или нет?

– Я иду! – громко и гордо возвестил Экхард фон Зульц. – Выкорчуем плевелы еретические, вот что. Надобно выжигать проказу, пока она всех не уложит.

– Я тоже иду, – сказал де Харта. – Надо добра поднабрать. Прожился я, жениться собираюсь.

– Клянусь зубом святой Аполлонии! – вырвался Куно Виттрам. – Добычей и я не побрезгаю!

– Добыча – дело одно, – неуверенно проговорил Вольдан из Осин. – Но, говорят, кто возьмет крест, грехи его через частое сито пропускать будут. А нагрешили мы… Ох нагрешили.

– Я не иду, – кратко заявил Боживой де Лоссов. – Не стану шишки зарабатывать в чужих сторонах.

– Я не иду, – спокойно сказал Ноткер Вейрах. – Потому что если идет Зульц, стало быть, дело это склизкое и вонючее.

Опять поднялся шум, посыпались ругательства, силой усадили на место Экхарда Зульца, уже наполовину вытащившего корд.

– А я думаю, – сказал, когда все утихло, Ясько Хромой из Любни, – если уж куда идти, так лучше в Пруссию. С поляками на крестоносцев. Или vice versa. В зависимости от того, кто больше заплатит.

Некоторое время все орали, стараясь перекричать друг друга, наконец кудрявый Порай жестами успокоил компанию.

– Я на эту крестовину не двинусь, – известил он в тишине. – Потому что не хочу идти на поводу у епископов и попов. Не позволю, чтобы меня как пса какого науськивали. Что еще за крестовый поход? На кого? Чехи – не сарацины. В бой дароносицу с собой несут. А то, что им не нравится Рим, папа Одо Колонна, Бранда Кастильоне, наш епископ Конрад и другие прелаты, так ничего удивительного. Мне тоже не нравятся.

– Брешешь ты, Якубовский! – разорался Экхард фон Зульц. – Чехи – еретики! Еретическое учение исповедуют! Церкви жгут. Дьяволу поклоняются. Хотят…

– Я покажу вам, – громко прервал Порай, – чего хотят чехи. А вы решайте, с кем здесь оставаться, а против кого идти.

По данному им знаку подошел немолодой голиард в красном рогатом капюшоне и кабате с вырезанной зубчиками баской.

– Знайте же, все верующие христиане, – прочитал он зычно и отчетливо, – что Чешское королевство существует и, клянусь смертью и жизнью, с Божьей помощью существовать будет, придерживаясь нижеприведенных правил. Во-первых, чтобы в королевстве Чешском свободно и безопасно проповедовалось слово Божие и чтобы священники проповедовали его без помех…

– Что это такое? – закричал фон Зульц. – Откуда ты это взял, музыкант?

– Пусть продолжает, – поморщился Ноткер фон Вейрах. – Откуда бы ни взял – взял. Читай, парень.

– Во-вторых, чтобы Тело и Кровь Господа Христа раздавались всем верующим в обоих видах хлеба и вина… В-третьих, чтоб у священников отобрали и уничтожили их светскую власть над земным богатством и благами, чтобы во имя спасения своего вернулись они к законам Писания и жизни, кою вел Христос со своими апостолами. В-четвертых, чтобы все грехи смертные и иные преступления против закона Божьего карались и осуждались.

– Еретическое письмо! Само только слушание его есть грех! Вы что, кары Божией не боитесь?

– Заткнись, патер.

– Тихо! Пусть читает!

– …среди священников: симония, еретичество, взимание денег за крещение, за помазание, за исповедь, за причастие, за посты, за удары колокола, за исполнение обязанностей плебана, за должности и прелатство, за сан, за отпущение грехов…

– А что? – подбоченился Якубовский. – Неправда, может?

– Дальше: следующие из сказанного ереси и позорящие церковь Христову прелюбодеяния, проклятое множение сыновей и дочерей, содомия и другие развратности, гнев, склоки, раздоры, оговоры, мучения простого народа, ограбление его, вымогательство оплат, податей и жертвоприношений. Каждый праведный сын своей матери Святой Церкви должен все это отринуть, отказаться, ненавидеть, как дьявола, и презирать оное…

Дальнейшее чтение нарушил общий крик и замешательство, во время которого, как заметил Рейневан, голиард незаметно скрылся вместе со своим пергаментом. Раубриттеры вопили, сквернословили, толкались, кидались друг на друга. Наконец уже начали скрежетать клинки в ножнах.

Самсон Медок толкнул Рейневана в бок.

– Сдается мне, – буркнул он, – тебе стоило бы глянуть в окно. И поскорее.

Рейневан глянул. И обмер.

На кромолинский майдан въезжали шагом трое конных. Виттих, Морольд и Вольфгер Стерчи.

У Рейневана были основания стыдиться и злиться, потому что, увидев въезжающих в Кромолин Стерчей, он всполошился, а охвативший его бессмысленный и глупый страх тут же бессмысленно и глупо принялся управлять его действиями. Стыд был особенно велик еще и потому, что Рейневан полностью отдавал себе в этом отчет. Вместо того чтобы трезво оценить ситуацию и действовать более или менее разумно, он прореагировал как спугнутый и преследуемый зверь.

Выскочил из окна эркера и принялся петлять между сараями и шалашами, направляясь в сторону густого приречного ивняка, сулящего, как ему казалось, безопасное и темное убежище.

Выручило его счастье и насморк, уже несколько дней мучивший Стефана Роткирха.

Стерчи четко запланировали охоту. Они въехали в Кромолин втроем. Остальные же трое, то есть Роткирх, Дитер Гакст и Филин фон Кнобельсдорф, прибыли в поселение раньше и незаметно разместились у наиболее вероятных путей бегства. Рейневан обязательно наткнулся бы на затаившегося за сараем Роткирха, если б простуженный Роткирх не чихнул, причем так могуче, что испуганный его чихом конь замолотил по доскам копытами. Рейневан, хоть и вконец запаниковавший и почти утративший власть над ногами, вовремя остановился, развернулся, промчался мимо шалаша, рядом с навозной кучей, на четвереньках прополз под плетнем и скрылся за сухим кустарником. При этом он дрожал так, что ему казалось, будто кустарник дергается под порывом ветра.

– Пст! Пст!

Рядом, за плетнем, стоял мальчик лет, может, шести, в фетровой шапке и перехваченной вожжой рубахе, доходящей до середины грязных икр.