Юрий Гаврюченков - Работорговцы

В дно обмелевшего канала надёжно упёрлись срубы, изнутри заваленные камнем. Опоры будущего моста ставились на века. Канал перегородили в узком месте, с другого берега заметно вдавался в воду искусственный полуостров, излаженный до Большого Пиндеца и сейчас подновлённый. Когда-то здесь была железная дорога.

«Зло реанимируется медленно, но верно», — подумал Щавель и посмотрел налево, где в туманной мгле темнела стена Мкада. Вся допиндецовая мерзость, не выжженная очистительным пламенем ядерного огня, скопилась там, бурлила, жрала друг дружку, размножалась и мутировала, запуская в тело Святой Руси ядовитые когти, прилежно отсекаемые мечом Великого Новгорода. Но теперь эта дрянь, оплодотворённая техническим гением Железной Орды, дала новый росток. Как обычно, чудовищный и доселе невиданный.

— Идут, значит, работы. По Москве уже прокопали, если за стены выбрались. Сделаем так, — Щавель развернул коня, сотник последовал за ним, дал отмашку дружинникам, поравнялся стремя к стремени. — Возвращайся в Ермолино, пару человек с конями оставь у Долгих прудов. Мы с Жёлудем прошвырнёмся по Химкинским кабакам. Посидим, послушаем, о делах здешних скорбных покалякаем. Если завтра к полудню не будем в Долгопрудном, ищи нас окрест.

Литвин покосился на командира, прищурился.

— Ты бы взял с собой ребят одного-двоих? Надо было их переодеть в гражданское. А то получится как с вехобитами. Мне светлейший голову снимет, если ты рисковой смертью здесь пропадёшь.

— Пропаду — моя вина, — обронил Щавель. — Твоих ребят переодевать бесполезно. Морды протокольные, их за версту любой босяк выкупит. Мне сейчас надо быть поближе к народу, чтобы можно было до него дотянуться и пощупать за влажное вымя.

— Взял бы хоть Лузгу с собой, у него огнестрела полная сумка.

— С Лузгой только по кабакам и ходить. У него везде, где потребление, там злоупотребление. Здесь и сейчас хватит Филиппа. Мне нужно языки развязывать, а не рты затыкать.

— Впервые встречаю боярина, который ходил бы без свиты оружной, — признался Литвин. — Как ты в путь пошёл с парнями, у них ни ума, ни сноровки?

— Жёлудь не дурак, а Михан молод, — молвил Щавель. — Светлейший меня одного призвал, без войска. Куда я с войском в Орду полезу? Зачем без нужды делать из противника врага? Надо добывать информацию, внутренние органы добыть мы завсегда успеем.

— Тебе с войском в Белорецк нельзя, — подумав, согласился Литвин, — а то будет как под Воронежем — трупы до горизонта.

— Да нет, — сказал Щавель. — Пусть лучше моё войско чухну стережёт.

На Лихачёвской дороге у деревеньки, что разбросаны густо по всему Замкадью, словно конопушки у любительницы солярия, Щавель, Жёлудь и Филипп спешились. Незаметно пошариться в берлоге железнодорожников было, по мнению командира, самым разумным решением. Старый лучник хотел рассмотреть обстановку своими глазами, самому задать к месту наводящие вопросы и услышать ответ своими ушами, сделав своими мозгами выводы. Щавель не любил в важном деле давать оценку с чужих слов. По возможности, он предпочитал ходить на разведку сам. Так они взяли Кремль. Князь доверял ему.

Разъезд ускакал, уводя на поводу пустых коней, а троица зашагала обратно на Левобережье, где после трудового дня собирались пропустить чекушку сердитого московские землекопы.

— Конец смены, в рынду бьют, — навострил уши Филипп, обладавший чутким музыкальным слухом. — Мы как раз поспеем, ждать не придётся, пока языки развяжутся, но и заплетаться ещё не начнут.

Бард ошибался. Когда они добрались, возле кабака уже кого-то мутузили, а само заведение было наполнено гулом пьяных голосов.

Жилая застройка Левобережья с высоты птичьего полёта напоминала щепоть подсолнечной шелухи, небрежно брошенной возле грязной нитки насыпи. Наспех сколоченные бараки давали приют рабочему скоту, в продуктовых лавочках быдло затоваривалось в кредит нехитрой снедью поверх пайка, а в кабаке могло прогулять личные вещи или нализаться под запись, но тогда не более четверти литра на рыло. Все постройки были одноэтажные, но уже косые, только бараки срубили длинными, а кабаки квадратными, и возле них слякоть обильно усеивали зубы, черепки и прочие отходы жизнедеятельности активной части трудового класса.

Щавель, Жёлудь и Филипп вошли под чадные своды, отыскали загаженный, но свободный стол посерёдке. Бард поймал за фартук полового, рыжего парня с круглым лицом и узенькими быстрыми глазками, приказал прибрать.

— Кипяточек брать будете? — шустро осведомился парень, сгребая в подол объедки засаленным рукавом.

— Жрать давай! — включил певческий баритон Филипп, от которого башка полового нырнула в плечи. — Выпить принеси. Что у вас есть хорошего?

— Перцовочка донецкая, — протораторил половой. — Деньги покажите.

Помедлив, Щавель выложил на стол горсть медяков, среди которых поблескивали серебряные монеты. Оценив состоятельность клиентов как умеренно среднюю, что полностью соответствовало их поношенной дорожной снаряге и варварскому обличию, половой принял заказ и понёсся на кухню, разгрузив подол в ящик у стены.

Пока готовилась еда, половой принёс бутылку прозрачного стекла, в которой плавал стручок красного перца. Донецкая перцовка на удивление легко проскользнула по пищеводу, оставив во рту жгучий привкус, а в животе разведя пожар, от которого захотелось неистово жрать. Следом половой притаранил миску солёных огурцов и тарелку с ломтями чёрного хлеба, оказавшиеся весьма кстати. Опрокинули ещё по одной, Филипп рассупонил сидор, вытянул на колени гусли, тронул струны, наладил колки.

— Поведаю вам историю, о, храбрые мужи, об ораторе с красным галстуком. Спою балладу о Павлике Матросове, который был зачат кулаком и кулаком же был убит. Он прославился тем, что закрыл амбразуру вражеского дота телом своего отца и, представ перед судом, свидетельствовал против всех. О смелом герое хочу рассказать вам! Обличал он прилюдно и дерзко срывал он покровы. По красному галстуку в нём распознали манагера и тайно, коварно убили. Немало добра натворил он бесстыдно, за что и был прозван в державном народе Нахальным.

Бард нагло откинулся на скамье, перебирая струны, пока на его плечо не легла корявая рука с чёрными потрескавшимися ногтями.

— Ты кого своим поганым ртом мараешь?

Позади Филиппа стоял щуплый молодой человек, то ли рано одряхлевший парень, то ли не повзрослевший мужичок. На узком костистом лице, буром от загара и грязи, сверкали невротическим блеском глаза. Незнакомец был одет в самую настоящую шинель. Из толстого серого сукна, с жестяными пуговицами со звездой, без погон, однако самую настоящую. Конечно, не допиндецовую, а новодел, но суть от этого не менялась.