Кейт Миллер - Книга Полетов

- Вот так я оказался здесь. Распрощался со шлюхой и добрался из города сюда, готовый встретить кого угодно, но вместо великана или дракона мне предстал юноша с моим собственным лицом.

С последними словами вилка и нож в руках незнакомца дрогнули. Привстав, Пико положил руку на его плечо, холодное и твердое, как сталь.

- Идем, - произнес он. - Отложи вилку с ножом. Я хотел бы взглянуть на скульптуры во дворе.

Недолго думая незнакомец исполнил просьбу - поднялся из-за стола и проводил Пико через зал к другой двери, выходящей во двор.

При свете звезд и слабом сиянии окон обеденного зала трудно было различить, где кончается одна фигура и начинается другая.

- Свет! - воскликнул Пико. - Нужно больше света! - и, бросившись в зал, вытащил во двор горящий светильник, который пристроил на подоконнике. Затем следующий и еще один, тогда и незнакомец последовал его примеру, пока весь двор не окружила вереница огненных фонтанов.

Теперь статуи ожили, свет пронизывал их, пульсировал внутри. Пико прохаживался среди фигур изо льда, света и холода, касаясь их рук, заледенелых щек, завитков волос в виде закрученных сосулек. Компания ангелов. Впервые он почувствовал себя спокойно. Недобрые руки не смогли бы изваять эти черты.

Они прелестны, - проговорил он, обернувшись к скульптору. И, наконец, в восковом лице что-то дрогнуло. Две слезинки собрались в уголках глаз и скатились по щекам. И еще две.

- Кто ты? - шепнул Пико. - Как твое имя?

Но плачущий скульптор покачал головой.

- Скажи свое имя, умоляю, имя!

Но скульптор спрятал лицо в ладони, и Пико наконец вспомнил, что говорила ему Нарья.

- О, - сказал он. - Прости. Ведь ты безымянный?

Тут две пары влажных глаз, одинаковых, если бы не разная боль, таящаяся в их в глубине, встретились друг с другом.

И Пико смотрел, как незнакомец снимает с ближайшего подоконника светильник и ставит между скульптур. Следом другие, пока языки пламени не взметнулись среди ледяных рук, не скользнули по ледяным волосам. Скоро слезы заструились по щекам, сильнее проступили рты. Потом лица совсем оплыли. Фигуры потускнели, то и дело отвалившийся палец или завиток волос падали на землю, наполняя двор весенней музыкой. Под языками пламени скульптуры обретали все большую схожесть, различия таяли, пока среди раскаленных светильников не остались стоять ледяные колонны со струящейся по ним водой, напоминавшие отстатки какого-то неведомого ритуала.

Наконец, обернувшись к Пико, незнакомец заговорил.

- Пойдем, - произнес он, и голос прозвучал необычно, ведь нам всегда кажутся необычными собственные голоса. - Пойдем, я голоден, а ты прервал мой ужин.

Тогда Пико последовал за безымянным скульптором в обеденный зал, где надеялся перехватить чего-нибудь съестного, ведь прошедшие ночь и день он не ел ни крошки. Скульптор и правда достал из буфета второй прибор, Пико тем временем не спускал жадных глаз с куска мяса на подносе в коричневой жирной подливке. Но стоило украшенным слоновой костью ножу и вилке вонзиться в мясо, как ужас сдавил его горло, перекрыв вопль на полпути к губам: на подносе лежала зажаренная человеческая кисть. Он отчетливо различил скрюченные пальцы, отставшее от костей мясо, блестящие суставы, почерневшие и треснувшие ногти. Часть уже была съедена, и теперь скульптор отрезал новый ломоть, нежно-розовый в середине и еще сочащийся кровью.

- Нет, я не могу, - с трудом выдавил Пико, когда скульптор уже готов был положить кусок ему на тарелку. И, смутившись, что обидел хозяина, добавил: - Прошу простить.

- Ничего, - успокоил скульптор. - Я понимаю. Бывает, о запретах забываешь. По прошествии стольких лет. Сколько их прошло.

- И сколько?

- С тех пор как я беседовал с кем-то за ужином? Лет сто, а может, больше. В этом доме я не веду счет годам.

- Не ослышался ли я? - спросил Пико. - Мне почудилось, ты сказал, что молчишь сто лет.

- Пожалуй, и больше.

- Но ты же не старше меня.

- О, я куда старше. Старше любого, кого ты встречал.

- Не понимаю.

- Для меня все дома в городе под нами новые - их построили на месте тех, что разрушили во время моей юности. Большой мост через реку строился на моей памяти. Я старше древних каштанов, что растут вдоль бульвара.

- Но тогда кто ты? Не человек? Ты бессмертный?

- Разве обо мне в городе уже не рассказывают?

- Только смутные слухи.

- А-а-а... - ярко-алые губы скривились в усмешке. – Память обреченных коротка и быстро превращается в миф. Так ты не слыхал моей истории?

- Расскажи мне.

За рассказом, то ли не замечая ужаса Пико, то ли просто перестав воспринимать чужое отвращение за прошедшие столетия, скульптор расправился со своей едой, соскоблив мясо с лучевых костей, по одному оторвав и обглодав пальцы, а ногти выплевывая на тарелку.

- Я происхожу из древнего племени, - сказал он, - и я последний, кто уцелел. Мы, как ты верно рассудил, были бессмертными, обреченные на вечную жизнь, до тех пор пока хватает еды, сохранявшей нам молодость, - он поднял обглоданный сустав пальца. - Человеческого мяса. Никогда другая пища не попадала мне в рот, и единственным напитком с самого рождения тысячу лет назад оставалась человеческая кровь.

Но я не всегда жил отшельником. Было время, я с моими родными обитал в самом сердце города, во дворце, камни из стен которого позже легли в основу этого замка. И мы вовсе не были скопищем кровожадных людоедов, погрязших в пороке, как ты мог бы подумать, ибо изысканность наша превосходила понятие обычных людей. В бальных залах звучали чудесные хоры, для развлечения мы устраивали пышные празднества, работы наших писателей и художников отличались исключительной глубиной, и хоть мы и ели человечину, но с тончайшего фарфора, а кровь, что была для нас вином, пили из хрустальных кубков. На закате мы прогуливались под руку вдоль пустынного в этот час бульвара, мимо зашторенных окон и шорохов. Вечно молодые, вечно голодные. Способен ли ты представить нашу жизнь, непрестанную жажду плоти, скуку от одного и того же окружения. Мы давно забыли, что такое смех. В древних залах наших дворцов на окнах гнили портьеры, гобелены рассыпались на стенах. Жалкая власть над простолюдинами, нашей добычей... Я спросил, способен ли ты представить нашу жизнь, но мне самому ни разу за прошедшие века не пришло в голову влезть в их шкуру, в ту самую черепную коробку, которую я после раскрою, чтобы вычерпать ложкой нежный мозг. Очень нескоро попытался я представить жизнь, которая не тянется годами, а после нескольких коротких дней гаснет, как задутая свеча.

И не думай, что меня не соблазняли ваши печенья и соусы, аромат свежего хлеба и запах яблок. Они точно так же дразнят мой аппетит, оттого мой удел подчас невыносим. Но бесконечные годы были нам дарованы с единственным условием - с самого момента появления на свет никакой другой пищи, кроме как одинаковой с нашей плотью и кровью. Человечина поддерживала жизнь, все остальное было нам приговором.