Марина и Сергей Дяченко - Стократ

– Ты говоришь, они охотники. Что, на охоте, чтобы срочно позвать товарища, они несут ему питье?

– Нет! Понимаешь, они ведь не глухие. Они могут перекликаться по-птичьи, например. Повторять звериные звуки. Чтобы сказать «Привет, это я» или «Посмотри направо» – одного свиста хватит. Но они не называют это «язык» и не считают разговором, достойным человека.

– Хм.

– А «языком» они называют только то, что можно пробовать на язык… Вкушать. Это достойно человека. У них есть целый ритуал для беседы – когда двое сидят, и перед каждым специальный прибор, чтобы обмениваться вкусами. Потом наставление – когда один готовит вкусы, а многие вкушают. Мастер рассказывал, есть еще песни, поэмы…

Шмель запнулся. Он не мог скорбеть о мастере. Должен был скорбеть, но не чувствовал скорби, а только горечь.

– Поэмы? – осторожно удивился Стократ. – Песни?

Шмель вздохнул:

– Любой смысл на воде или на вине, или на жире – это просто послание. – А вложить смысл в еду – это уже песня. Следующая ступень искусства.

– Тушеное мясо, – мечтательно проговорил Стократ. – С подливой… и травами. Я чувствую этот вкус… Но не слышу песни. Только удовольствие для брюха.

– Вот за это они, в общем-то, презирают людей, – Шмеля на секунду перестало клонить в сон. – Мастер рассказывал – у них в старину бывали длинные пиры… где все одновременно вкушали что-то героическое. И к концу пира знали и чувствовали больше, чем в начале.

– Героическое? – заинтересовался Стократ. – О чем же?

Шмель отвернулся от пропасти, чтобы не закружилась голова:

– О подвигах. О воинах… О том, как кто-то гибнет, а другой в последний момент приходит на выручку и всех спасает.

И замолчал, пораженный несоответствием: он, ни разу в жизни не державший меча, и высокопарные мечты о доблести.

– Военная доблесть – это хорошо, – Стократ шагал легко, его сапоги, казалось, едва касались крутой, неровной, каменистой дороги. – Теперь скажи мне: с кем они воевали? Когда? Кто победил?

– Я не знаю! Да кто знает, ведь столько лет прошло! Мастер говорил, у них были войны между собой, потом еще с людьми, тогда, раньше, когда Макухи в помине не было. А потом им надоело воевать, они ушли к себе в леса и отгородились ото всех. Им ничего не надо – все у них есть, леса, вода, дичь… Вот только свеклу любят. На свеклу охотнее всего меняют свой лес.

Дорога вышла на новый виток. Впервые показалась внизу Макуха – самые высокие здания, дом князя и башня, лесные склады и пильня, широкая дорога к пристани…

– Скажи, отравленное послание – что это может значить? – тихо спросил Стократ.

– Война, – Шмель говорил еле слышно, так что шелест мелких камней под копытами лошади заглушил его слова. – Отравить посланием – это… унизить. Обозвать грязным животным. Не просто убить, а…

Он замолчал. Весь ужас положения открылся ему только теперь: мастер мертв. Нет хуже вести, чем яд внутри послания. Никто в Макухе этого не понимал, никто не знал обычаи лесовиков, как знал их Шмель.

Стократ заглянул ему в лицо, снизу вверх:

– Что притих?

Шмель молчал; Стократ коснулся его руки:

– Не бойся.

Шмель пожал плечами.

Стократ молча вскочил в седло за его спиной, и лошадь почти сразу перешла на рысь. Шмелю пришлось крепче сжать зубы.

Улицы Макухи пропахли страхом и злобой. Работа остановилась. Дети сидели по домам; на площади у помоста собрались мужчины, почти все при оружии. Стократ вовремя заметил толпу впереди и обогнул площадь кружным путем.

Он отлично представлял себе, что случится через несколько минут, когда на площадь прибудут стражники с телом Сходни. Следовало поговорить с князем как можно скорее – прежде чем перед домом остановится процессия озлобленных людей, несущих жертву на руках и жажду мести в горле. А то, что Сходню припишут к числу бывших и будущих жертв лесовиков, Стократ не сомневался.

Он щелкнул языком, и лошадь понеслась полупустыми улицами, как бешеная. Шмель охнул и потихоньку начал сползать на бок.

– Держись.

Он остановился перед домом князя, спрыгнул и подхватил мальчишку за миг до падения:

– Пошли.

Стражники, дежурившие у входа, заступили было дорогу:

– Господин, вы в покоях правителя, отдайте меч!

Стократ, не глядя, вытащил из ножен клинок, и все четверо расступились, как тесто под ножом.

Шмель никогда не переступал порог княжеских покоев. Панели из розовой сосны, резные картины, изображавшие охоты и битвы, показались ему неожиданно грубыми. Розовое дерево со временем приобрело неприятный мясной оттенок; Шмель опустил глаза, чтобы не споткнуться о какой-нибудь порог, чтобы не угодить сапогом в складку плетеной циновки, и уныло подумал, что за следы на таком полу его, пожалуй, вздуют.

Стократ знал, куда идти. Шмель следовал за ним, как жеребенок на привязи. Огромный дом глухо шумел, как ветер в печных трубах, в этот шум вплетались всхлипы и тонкие завывания. В переднем покое обнаружился Плюшка – он стоял на коленях и рыдал, не утирая слез и соплей, скорчившись, почти касаясь лбом блестящего деревянного пола, но это были пока еще слезы не горя, а страха:

– И тебя, – запричитал он, увидев Шмеля, – и тебя тоже… всех нас потравят…

И завыл; Шмелю показалось, что Плюшка играет, как всегда, изображая теперь младенца: авось пожалеют ребенка-то.

Он замедлил шаги, понимая, что нужно сказать, сказать хоть что-нибудь осиротевшему Плюшке – но Стократ положил ему руку на плечо, тяжелую и твердую, не допускающую возражений руку, и провел вперед, к закрытой резной двери. Легко стукнул костяшками пальцев – прямо в лоб изображенного на двери воина, толкнул дверь и вошел; князь стоял у окна и смотрел немного раздраженно – как будто ждал Шмеля и Стократа, давно ждал и тяготился их опозданием.

– Торопились, – сказал Стократ с порога, будто приветствие. – Наслышаны.

Князь посмотрел на Шмеля. Потом снова на Стократа и опять на Шмеля, будто что-то решая.

– Выйди, – тихо сказал Стократ. – На минуту.

Шмель вернулся за дверь с вырезанным на ней воином. Плотно закрыл за собой тяжелую створку. Плюшка стоял, не поднимаясь с колен, глядя на него снизу вверх совершенно сухими, трезвыми глазами:

– Он только губы помочил, и сразу почернел весь, как в огне. И упал. Ни слова не вымолвил! Черный, как головешка! Зубы оскалил! Я больше никогда, никогда в жизни не возьму… ничего от лесовиков, никакой их посылки! Пусть меня хоть режут, хоть потрошат – я в рот ни капли не возьму!

– Дырявая лодка далеко не уплывет, – шепотом сказал Шмель.

– Что? – Плюшка сморщил лицо. – А… Так он нам тогда, на испытании, чистую воду дал, обоим. Только ты дурак. А я вспомнил, как он нас учил еще весной: если совсем не можешь прочитать – соври что-нибудь. Мастер вранье раскусит, а простец поверит, так отличишь умного от простеца… А ты дурак, забыл. А я вспомнил… Это проба на ум, ты не понял? Хотя толку-то в уме… Гори оно все, ты как хочешь, а я это видел, ви-дел, своими глазами, вот как он только губами коснулся… как лист сгорел, на лету, пока валился – одна головешка осталась…