Наталия Мазова - Исповедь Зеленого Пламени

Фламенко — не самое великое мое достижение, я предпочитаю восточные стили, где руки, корпус и не так много ног… Но Он просит, и я шагаю на середину зала. Луна вспыхивает на моей одежде… Храни меня, Единая!

Вверх —

на взметнувшейся к звездам волне,

что пролиться вовне не смогла, —

распадайся на взвесь и осадок!

Нет, не могла я сама придумать эти слова, эту перевитую серебром струн тонкость изощренного заклятия — это Его голос поет в глубине моего сознания: «Беспредельная сладость свободы отринуть свободу!..» Снова, по нарастающей, обращаясь в язык призрачного пламени на Его ладони, пока Он вдруг не ударяет что есть силы по струнам и не вскрикивает гортанно на Высокой Речи:

— А-кхэй, со ирру! Эл-каста — айе!

И — одновременно с этим луна над моей головой меркнет, словно облившись кровью!

— Аййе-э!

Не выдержав ужаса сверхъестественного напряжения, я падаю на колени перед Ним, волосы закрывают мне лицо. В последний миг за край распадающегося сознания цепляется мысль: «Затмение… это всего лишь лунное затмение…» Несколько секунд в зале пульсирует нечто такое, для описания чего у людей никогда не достанет слов — и медленно, медленно диск луны снова очищается, разгорающийся свет окрашивает серебром мои стиснутые руки… И нет уже безумства странной мелодии, только тихий перебор струн, и под него Он произносит несколько фраз на незнакомом мне языке — быстро, печально и как-то ласково. Когти, стиснувшие мою душу, разжались, хотя дрожь в коленях осталась. Нет, все-таки не зря Его прозвали Безумцем…

— Слушай, что тут такое произошло сейчас? — голос мой дрожит, ничего не могу с собой поделать, но, пожалуй, в такой ситуации это хоть кому не зазорно. — Что ты со мной…

Он откладывает гитару, берет мои руки в свои.

— Идем. Тебе сейчас лучше лечь. Ты оказалась крепче, чем я мог предполагать, — я хорошо представлял, с какими силами играю, но клянусь чем угодно, что затмения я не предвидел!

— Всего лишь не предвидел? Я уже почти поверила, что ты сам вызвал его своей песней!

Я встаю, пошатываясь, бреду в первую комнату и почти падаю на Его постель. Он стоит рядом и даже не думает прикрыть меня одеялом, как сделал бы Флетчер, — приходится и это сделать самой. Кстати, то, что постель относительно чистая, было моим великим заблуждением. Теоретически эти простыни, конечно, отстирываются, но я-то в данном случае практик, а не теоретик…

— Прощения не прошу, — снова этот нечеловечески бесплотный голос. — Я ощутил, ЧТО есть ты, и был просто обязан даровать тебе еще одну Смертную Печать — самую, может быть, страшную из всех, Печать Жизни, — Он произнес «Dala'h», слово Высокой Речи, означающее «Зеленая стихия».

— Зачем?

— Потому что здесь Каэр Мэйл! — сказал Он как отрезал. — Да, ты могла умереть, если бы не выдержала — зато теперь я уверен, что с тобой не случится ничего хуже смерти.

— Заставил меня участвовать в каком-то обряде Тени… — говорю я нараспев, с изумляющим саму меня спокойствием. — По-моему, даже против моей воли… — как назло в мозгу крутятся слова Его заклятия, веющие призрачном ужасом: «И не лги, что ты волен и свят — ты пленен и не волен…»

— Ты потом поймешь, что я сделал… — гитара снова в Его руках. — Но ты заслужила награду за то, чему я тебя подверг. Слушай же…

Снова тихий перебор струн наполняет комнату, и снова Он не запел, а заговорил все на том же неведомом мне языке. Да, сильно же Его поломало, если не Он транслирует, а мне приходится считывать! Как всегда в таких случаях, я полностью понимаю все оттенки смысла, но не могу сказать, чем они создаются — красота текста проходит мимо меня…

«Зачем толпа собралась на рыночной площади? Видно, снова пляшет Эмерит, красавица из красавиц. Слышите звуки бубна? Под жарким полуденным солнцем, в пыли, раскаленной июлем, танцует смуглая Эмерит, Солнце Ночи.

Хэй-о, Эмер, Эмерит! Плечи твои заласканы солнцем, зацелованы солнцем руки — ветви плакучей ивы, и ноги твои, не знающие сандалий. Черна твоя одежда, но чернее волосы твои — атласный лепесток ночи. Подобна гибкому стеблю, подобна змее и кошке, подобна цветку тюльпана — таков твой танец, Эмерит! Глаза твои — два солнца, такие же золотые.

Ай, Эмерит, для всех ты — и ни для кого! Кто обнимал золотые плечи, не скрытые ночью шелка, кто ласкал обнаженные руки, кто целовал твои губы? Ветер, один только ветер, что налетает из дальних степей, неся с собой запах мяты и чабреца. Никто тебе не под стать, и никого ты не любишь, красавица из красавиц…

Пришел в наш город ветер-бродяга, увидел пляску Эмерит, коснулся ее одежды — и полюбил ее страстно.

Хэй, молодой чужестранец в зеленой одежде — ты как юный колос на майском ветру, такой же тонкий и гибкий. Светлые твои волосы тронуты солнцем рассвета. Гляди же во все глаза на ту, которой нет равных! Огонь искрометных глаз, ливень ночных волос, вихрь черного шелка — таков твой танец, Эмерит! Но что это? Впервые опустились черные ресницы, румянец окрасил щеки — неужели и ты влюбилась, Солнце Ночи?

Хэй-о, Эмер, Эмерит! Ночью, зеленой и душной, крадучись, спускаешься ты к ручью, что обсажен кипарисами. Плакучие ивы свесили пряди волос нерасчесанных — под ними ждет тебя любимый. Не подглядывал я, но видел сплетение рук и объятий. Не подслушивал я, но слышал жаркий шепот: «Люблю…» — или то ветер шелестел в ветвях кипарисов?

Ай, ветер-бродяга — зачем ты стал человеком? Чтоб коснуться тела под черным шелком, чтоб снять поцелуем пыль с ножки, не знавшей сандалий… У неба есть звезды, тысячи глаз, а у деревьев есть уши. К чему же искать того, кто вас выдал?

Есть у Эмерит два брата — один рыбак, другой наемник. И незавидна участь того, кто посягнет на честь их сестры!

Перед самым рассветом, когда утихает ветер, выследили братья Эмерит с ее возлюбленным. Но не обнажил клинка молодой чужестранец со светлыми волосами — был он безоружен, когда достал его нож брата-наемника. Кровь запятнала одежду, алая на зеленом, и умер без стона бродяга… Горе вам, братья Эмерит, — зачем вы убили ветер?!

И опустился на город зной — ни облачка, ни дуновения. Жара придавила город каменною плитой. Солнце, всюду одно лишь солнце, и листья деревьев стали как жесть — солнце сожгло их зелень, больше не дают они тени. Висят паруса рыбацких лодок — как выйти в море без ветра? И опустела рыночная площадь. Где ты, красавица из красавиц, Эмерит, Солнце Ночи?

Стоит над ручьем серый камень. Им стала танцовщица в горе, увидев, как умер безмолвно тот, кого она полюбила…

Застыл на века в оцепенении проклятый город…»

Он умолк. Воспоминание о последнем аккорде еще живо в гитаре, я ощущаю ее замирающий трепет в зачарованной тишине. Между прочим, пока Он говорил, я вполне успела прийти в себя…