Андрей Некин - Механический меч. т.1 Кукловод

… а в центре города разлеглась Котельная. Старинная круглая башня три этажа высотой. Знатный филиал преисподней…

Ее обширная громада скрыта домами. Гениальное строение зодчества выглядит как бывший каземат, обсерватория, пыточная и дозорная башня одновременно. Внутри несколько людей и гномов, что вечно жалуются на скверную вонь. Это крысы забираются за батареи, а там благополучно помирают от невыносимой температуры. Засохшие куски плоти воняют до самой весны, пока батареи не отключат. Иначе — достать их невозможно.

На первом этаже валяется старинный металлолом, какие-то перегородки и ящики. Все это мешает пробраться к круговой лестнице, а там наверху — внутренности железного зверя. Сортир с пожелтевшими санузлами и утопленная в пол ванна. Говорят, здесь ранее варили ртуть и даже бросали преступников в печь (для отопления). Вдохни — и почуешь дух нового времени. Дух механического города.

А дух его витает всюду… В черном масле, выдавленном поршнем паровоза, над мостом и дорогой, возле угольной кучи и у тела птицы, исдохнувшей в дыму. Проносится в запахе кованого железа и в усталом вздохе родителя его, кузнеца-пьяницы, и в пламенных недрах матери его — доменной печи, пузатой и красной, как яблоко. И даже в утреннем свисте котельной, которая несомненно и есть горячее, неутомимое сердце города.

Ровно с восходом солнца котельная свистнет весело и радостно, будто приветствуя: «Здравствуй, Гибург! О, великий город Севера!». С крыш выпорхнут испуганные стаи птиц, глубже в мусорную кучу зароется облезлый помойный кот, настороженно вращая ушами.

Котельная объявляет начало утреннего часа. Кочегары принимаются смачно ругать творца по матушке, зябко потирают руки и спешно закидывают в печи лопаты угля. И вот теперь пар с новой силой стремится в стальные трубы, даруя городу жизнь.

Эти трубы, как подземные черви, ведут вниз. В место под названием — Яма.

Когда приходит стужа северного ветра, все мелкие зверьки города спускаются туда за теплом. До той же поры опасаются. Слишком уж опасные создания живут там…

Из тех, что были надменно осуждены человеком на профессию гладиатора, и следуют только одной единственной мудрости:

Ешь, дыши… снова ешь… снова дыши… и постарайся не прекращать эти процессы…

— Слышишь? Орлукс кричит, как баба… В живот ранили, — равнодушно произнес он и плотнее укутался в звериную шкуру.

В камере смертника было мокро и сумрачно, как во внутренностях какой-нибудь затонувшей подлодки. Ржавыми петлями скрипят порывы подземного ветра, стекают потоки вод по извилистым сливам, а по фарватеру гулко шумит гребной винт.

Далеко вверху барабанил утихающий ночной дождь. Творец — большой, злой и мрачный — плакал скудной слезой. Хотя в месте подобном этому представлялось несколько иное. Творец приспустил штаны и презрительно мочился, выражая тем самым свое полное неудовольствие.

Под шрамом на гладиаторском черепе болезненно зудело. Было холодно, завтрака не предвиделось и кончился табак. Любой из этой причин с избытком хватало для того, чтобы чертовски хотелось кого-нибудь убить.

— Помер Орлукс… точно тебе говорю, — подтвердил гладиатор, потирая ободранную правую руку.

Этой рукой гладиатор по имени Сириус только что избивал стену, высекая каменное крошево. «Ар-р!» — я самый большой кусок жизни в этих подземельях! «Ар-р!» — всех переживу, а тебя, безмозглый камень, и подавно!

Решетчатая стена взгляду не препятствовала. Но его собеседник сидел в темном углу, и поэтому ни лица, ни фигуры толком не рассмотришь. Лишь тонкую, едва заметную тень. На полу камеры разрослась зеленая плесенная борода и множество трещин, в чьих таинственных глубинах только что скрылась напуганная звуками многоножка.

Да и не звуки это вовсе. А целый грохот. Наверху шагали сотни прибывающих театральных зрителей, так что здесь внизу лязгали железные перекрытия и тряслись решетки.

— Слышишь — затих? Карачун ему… точно… Подох ты, приятель. А все потому, Орлукс, что ноги у тебя слабые были — вот и подвели… А щит вроде ничего. Мой будет, — добавил он, будто разговаривал сам с собой.

Да так по большому счету и было. Собеседник ему не отвечал.

Освещение прибавило в яркости, и второй гладиатор наконец-то стал различим.

Молчавший недовольно поморщился, когда солнечные блики упали на лицо, скрытое за побуревшей от крови перевязью. Бинты торчали во все стороны, оставляя на нем две тонкие щелки. Ясно виднелся лишь кусок разбитой губы да скошенный набок глаз, лениво разглядывающий стакан с протухшей водой.

Второй гладиатор тоже вел свой монолог.

«Ну?» — приоткрылся рот в ожидании. Тело наклонилось в сторону, грозя брякнуться с перевернутого ведра, служившего здесь и стулом, и столом, и ночной вазой.

«Может мне сплясать перед тобой?» — задумчиво забормотал он — «Или ты станцуй что ли».

«Ну?». Стакан продолжал молчаливо упрямиться. «Как хочешь» — пожал второй гладиатор плечами — «дело твое».

Тощеватая рука неожиданно выглянула из-под полов оборванного плаща, отправляя стакан и его содержимое ко рту. Глаз наполнился безмерной печалью — теперь и поговорить не с кем…

— Эй, Рю? Возьмешь штаны Орлукса?

Рю в чужих штанах не нуждался. Он, как и большинство безумцев, одежде уделял малое внимание.

Плащ его был перешит и собран из разной одежды, как химера из кусков живой плоти. Отвратительный шутовской наряд — где кусок грязной парусины, где полоса дубленой кожи, а где и кусок нижней женской юбки. Вещи, что, так или иначе, попадали сюда из какого-то другого мира. Верхнего мира.

Странная подземельная беседа прервалась сначала гулкой поступью, а затем и голосом стражника из этого самого верхнего мира:

— Сириус, готовься. Пойдешь после чемпиона!

Самого чемпиона стражник предупреждать не собирался, так как безумный Рю вообще слабо воспринимал слова. И тем более их смысл. Но тут ничего удивительного — столько лет в «Яме». Кто знает, быть может, он здесь родился и вырос… А что тут может вырасти кроме плесени, живучей и неразумной?