Элиссон Элиссон - Хранители крови

Малфой обошел его кругом и остановился, склонив голову набок. Он был выше всего чуть–чуть, но Гарри в тот момент почувствовал себя коротышкой.

— Не нужно ничего из себя строить, Поттер, — произнес Драко, разглядывая его лицо с каким‑то неуемным вниманием, даже с жадностью. — Веди себя хорошо, и все очень быстро закончится.

Гарри гневно сверкнул глазами, открыл рот… и не смог выдавить ни звука.

— Я же говорю, веди себя хорошо, — вкрадчиво произнес Малфой.

Он отвернулся к стене, осторожно провел палочкой Блейза по витиеватому узору — прямо по выдолбленным в камне канавкам рун — и тихонько прошептал:

— Прах к праху.

Что‑то зарокотало глубоко под землей, стена дрогнула и поползла в сторону, открывая узкий, высокий проход.

— Входи.

Гарри переступил через порог. Вернее, никакого порога не было, он просто шагнул из холодного, прогорклого мрака коридора в душную, пропитанную резкой, одуряющей смесью запахов комнату. Круглая, будто выдолбленная в цельном куске розового мрамора, с высоким сводчатым потолком и проблесками кривых драгоценных прожилок в стенах. Тонкие белые свечи были расставлены по окружности. Из погашенных лампадок изящными струйками поднимались цветные испарения — Гарри в смятении ощутил, как низ живота наливается тяжелым, горячим возбуждением, а сознание заволакивает туманом образов, отбывками мыслей — пошлых, невыносимо развратных и… желанных.

— Поттер! — на голову словно опрокинули ушат ледяной воды. — Эй, да у тебя стоит, Поттер?

Малфой снова оказался перед ним. Серые глаза удивленно и насмешливо заблестели, губы разъехались в кривой улыбке.

— Что, никогда не вдыхал восточные смеси? Никакого иммунитета против афродизиаков? Совсем–совсем? Отвечай!

— Нет! — рявкнул Гарри, побагровев от унижения и досады.

— Ну, — Малфой, похоже, растерялся. — Ничего, привыкнешь. Придется с тобой разговаривать… что ж у тебя все не как у людей‑то, а?

Гарри напряженно следил за его перемещениями. Кровь вновь прилила к низу живота, доставляя массу неудобств, сознание начало заволакивать, и в какой‑то момент Гарри вдруг поймал себя на том, что находит слизеринца привлекательным.

— Смотри сюда, Поттер! — велел Малфой, обернувшись. Наткнулся на пристальный взгляд зеленых глаз. Оторопело моргнул. — Твою мать… Не нужно так на меня таращиться! Ты слышишь?!

Гарри дернул головой: наваждение рассыпалось.

— Слушай сюда, придурок, — Малфой схватил его за плечи и хорошенько встряхнул. — Я тебе не позволю все испоганить! Не обращай на это внимания, понял? Это приказ. Здесь ничего нет, ты ничего не чувствуешь, ясно?

Гарри с усилием кивнул. Но стоило только Малфою отвернуться, как мерцающая перламутровая каша вновь просочилась сквозь все барьеры самовнушения и приказов. Гарри почувствовал, как его затягивает странная, ни на что не похожая пучина удовольствия. Ноги подгибались, но Империус надежно удерживал его в стоячем положении.

— Ложись.

Только теперь он заметил посреди помещения вытянутую прямоугольную плиту из черного камня. Невысокую, гладкую, с острыми гранями и углами. Огоньки свечей танцевали на ее глянцевой поверхности, и отражения вьющихся разноцветных дымков создавали причудливый движущийся узор.

Не имея ни сил, ни желания (неужели Малфой сломил его волю?! Так просто?!) сопротивляться, Гарри послушно опустился на плиту, ощупывая потными ладонями идеальную гладкость и прохладу поверхности. Малфой уже держал в ладонях какую‑то чашу. Поставил ее рядом с Гарри, встретился с ним взглядом… с голодными, горящими глазами… И в смятении отшатнулся.

— Закрой… глаза, — запинаясь, выдавил он. — Не смей открывать… не смей на меня смотреть… Мерлин, нужно было поискать противоядие! Почему на тебя не действуют приказы, а? Я же велел тебе ничего не чувствовать.

— Может, плохо велел? — огрызнулся Гарри. Темнота перед закрытыми глазами расцветала красочными пятнами, и они тоже приносили наслаждение — не такое сочное, как от созерцания ходящего вокруг человека, но все же. К тому же, Гарри слышал его шаги. Чувственность обострилась, отточенная десятками благовоний, отравляющих разум, и теперь каждое движение слизеринца вылеплялось в сознании Гарри отчетливым ощущением. Вот он наклоняется над составленными в кучку предметами, обхватывает один пальцами. Кольцо на пальце — фамильный перстень, надо думать, с которым Малфой не расставался в течение всех школьных лет, — звонко бьется о стеклянный бок сосуда. Вот выпрямляется, отбрасывая со лба волосы привычным движением. Вот открывает рот, готовясь произнести что‑то… и Гарри почти видит, почти физически чувствует, как размыкаются розовые губы… и почти стонет…

— Заткнись! — взвизгнул Малфой.

Видимо, из его горла все‑таки вырвалось что‑то, похожее на стон. Сдавленное и жалкое.

— Ты молча лежишь и не шевелишься, Поттер, пока я не закончу обряд.

Шелест мантии — Малфой стянул ее с плеч.

— Потом тебе будет уже все равно, но сейчас ты делаешь то, что тебе велено, иначе… иначе… я убью тебя и притащу сюда Лавгуд! Мне, в общем‑то, плевать, чью кровь пускать, понял? Скажи, что понял!

— Я понял, — прохрипел Гарри.

Мысли о Луне на время выдавили из сознания розовую кашу, в груди материализовался холодный сгусток паники, отвращения, омерзения к самому себе, к собственной слабости, к унизительным реакциям на примитивные, но чертовски мощные раздражители. Луна, Луна, Луна, — билось от виска к виску, и вспыхнула в памяти картина: мотнувшаяся от удара голова, разбитые в кровь губы.

Злость застелила разум багровым туманом, и Гарри шумно втянул ноздрями воздух… и ощутил, как вся его злость скапливается внизу живота — острая, невыносимая.

Он конвульсивно задергался. Мозг плавился, в него словно впивались огненные иглы, его разрывало на части: стальные кольца Империуса, сковывающие конечности и пережимающие горло, затрещали под огненной лавой рвущихся наружу инстинктов, куда более древних, необузданных и сильных, чем любое заклятие. Беззвучно раскрытый рот, попытка глотнуть воздуха, синие вены, вздувшиеся под кожей и тугими канатами перетянувшие руки, шею, лицо…

— Поттер! — послышался испуганный, растерянный возглас. — Что с тобой?

Он не мог ответить. Ему казалось, череп вот–вот треснет, казалось, уже слышится хруст расходящихся костей. Казалось, он снова стал младенцем и протискивается сквозь таз матери, и его тащит вперед, и ломает, и выворачивает. И само это место — ведь он знал, что это, знал, где находится, потому что всего несколько часов назад был здесь, в этой влажной, тесной глубине, пусть не материнской, но женской, — само это место доводило до помешательства. Вожделение было невыносимо, но он не мог, не имел права отпустить его.