Ольга Громыко - Послушай, как падают листья

Ведьмарь, чуть слышно вздохнув, быстро вскинул глаза на угрожавшего ему человека. В его взгляде не было злости — только сожаление, досада и безграничная усталость. А страшил и завораживал он своей неумолимостью. Так смотрит волчица на своего мертворожденного детеныша, перед тем, как пожрать его.

Солоноватый вкус на губах разом охладил боевой пыл охальника. Он удивленно потрогал верхнюю губу, ноздри и, отняв пальцы, увидел на них темную, почти черную кровь.

— А теперь послушай меня, недоносок. — В полной тишине прозвучал голос ведьмаря. Он не угрожал, нет — просто говорил, равнодушно и размеренно, и от этого безжизненного голоса мороз драл по коже. — Посмей только еще раз напугать ее, ославить либо тронуть пальцем, и руда сыщет себе сотню иных тропок. Если же не хочешь истечь ею прямо сейчас, то пойдешь к Алесе, повалишься к ней в ноги, повинишься и расторгнешь помолвку, не забирая своих даров. И даже если она тебя, по доброте душевной, простит, постарайся не попадаться мне на глаза.

Побелевшее лицо парня исказилось от ужаса. Размеренная капель не останавливалась; он что есть силы стиснул пальцами крылья носа, но тогда потекло в горло, вызвав безудержный, кровяной кашель.

— А ты… — Ведьмарь замешкался, гадливо оглядывая девку, и добавил грязное ругательное слово, -…знай — через твой блуд и смерть к тебе придет. Не вой, это я не проклинаю — предсказываю. Если вовремя остепенишься, может, и пронесет. Не знаю. Не уверен.

Он еще раз посмотрел на них — бледных, дрожащих, пришибленных, развернулся и пошел прочь.

— Батюшка ведьмарь! — Жалостно заголосили оба ему вслед. — Вернись, прости за худые слова, не сами говорили — Кадук нашептал!

«Батюшка…». — Он злорадно ощерился и, уже не таясь, размашистым волчьим шагом потрусил к лесу.

Парень, как и было велено, опрометью кинулся на поиски Алеси. Нашел — все еще недоумевающую, немного обиженную, но… впервые за долгое время, счастливую. Неопределенная угроза, неотступно висевшая над ее головой, пригибавшая к земле, отнимавшая силы и волю к жизни, исчезла, растаяла, как дурной сон. В который перестаешь верить только после пробуждения, находя в нем все больше нелепиц, и под конец сам уже не понимаешь, чем же он так тебя напугал.

И вот этот сон валяется у нее в ногах. Не упырь, не колдун — обычный человек, ради двух-трех десятин земли едва не погубивший чужую жизнь и свою душу.

Алеся слушала его сбивчивое признание, не перебивая и даже не отстраняясь, когда он целовал ей ноги, обнимал за колени, умоляя простить. Внутри нее что-то оборвалось и застряло под сердцем тяжелой ледяной глыбкой. Впервые в жизни Алесе было по-настоящему противно. Она видела, что его раскаяние притворное, и винится он перед ней единственно ради спасения собственной шкуры, малость подпорченной ведьмарем. Скрытое чутье подсказывало ей, что ведьмарь — пусть жестоко, — но всего лишь подшутил над легковерным негодяем, и рано или поздно кровь остановится сама. Не мог человек, залечивший дерево, охранившей деревню от лютого зверя, пожалевший бешеного волка, и, не потребовав платы, избавивший Алесю от навязчивого, едва не погубившего ее страха, — просто так, жестоко и изощренно, убить никчемного, глупого, но все-таки не заслуживавшего смерти человека.

Алеся с омерзением посмотрела на распростертого у ее ног парня.

— Я прощаю тебя. — Тихо сказала она. — А теперь уходи. Не пачкай крыльцо.

— Но я истекаю кровью! — Рыдал паскудник, хлюпая носом.

— Небось не истечешь. — Так убежденно сказала она, что кровь и в самом деле заперлась, разом остановившись. — Убирайся прочь, ты… ничтожество.

Она презрительно отвернулась, с облегчением и радостью думая: «Спасибо батюшке ведьмарю, уберег, не попустил…»

…и невесть почему увидела себя черной желтоглазой кошкой. Независимой, своенравной кошкой, вольной уйти в любой момент, но терпеливо дремлющей на полке в ожидании хозяина. Чтобы, дождавшись, когда он придет, поест и ляжет, в темноте неслышно вспрыгнуть на кровать, притулиться на груди, обогреть, приласкаться, ни о чем не расспрашивая, выслушать, если он захочет рассказать.

Потому что каждого человека должен кто-то ждать, беспокоиться, оберегать, а его, оберегающего всех — некому…

Пощупав нос, несостоявшийся жених хрюкнул от радости, подхватился с колен и кинулся наутек, забыв поблагодарить и помня лишь собственное унижение и повинного в этом человека… нет, не человека — проклятого колдуна, каким давно не место в его родных краях.

Он выбрал уютное местечко под раскидистой березой, растянулся на ворохе сухой листвы, вкусно пахнущей осенью и, закрыв глаза, слушал, как падают листья. Тихий неумолчный шелест, как напутственный шепот проплывающим в небе журавлиным стаям, растворил в себе остальные лесные звуки. Не слышно было ни далекого чириканья воробьев, ни легкого топотка спешившей по своим делам лисицы, ни скрипа колодезного ворота в ближайшей деревне, обычно разносившегося за версту. Звуки растворились, но не исчезли — лишь напомнили, что мир един и, если отбросить повседневную суету, на миг забыть о конечности собственной жизни, остановиться, замолчать и прислушаться, то поймешь, что мир течет не вокруг тебя, а сквозь. И ты значишь для него не больше и не меньше, чем один-единственный лист из бесчисленной свиты листопада. И потому не стоит разделять листья на кленовые и осиновые, красные и желтые, матовые и глянцевые. И потому волк, бегущий лесной тропинкой, ничем не лучше ворона, парящего в небе, но и ничем не хуже человека, забывшего о своем родстве и с теми, и с другими…

Он лежал и слушал, постепенно растворяясь в этом торжественном, немного печальном, убаюкивающем шелесте, и сам не заметил, как заснул.

И уж тем более не слышал, как тихо плакала ясноглазая волчица, свернувшись клубочком в опустевшем логове.

Страсти вокруг ворона и ушибленного ребенка, который не подтверждал и не опровергал отцовских россказней, а на все расспросы хныкал или просился домой, стали помаленьку утихать, и вовсе утихли бы, не прибеги из-за гумна растрепанная, простоволосая девица, известная потаскуха, зело падкая на чужих парней и мужей.

— Ой люди, людечки! Люди добрые! Спасите-помогите, моченьки моей нет, совсем помираю! — Слезно надрывалась она, хватая односельчан за рукава и вороты. Те отстранялись, вырывали руки.

— Ноженьки тяжелеют, глазоньки закрываются, свету белого не вижу! Пришла смерть моя неминучая!

Кто-то из молодых парней высказал вслух причину столь внезапного умирания, дружки загоготали, старшее поколение сурово цыкнуло на зубоскала.

— Была я в поле, стога метала. — Отдышавшись, более-менее связно поведала девка. — Притомилась, легла в соломе соснуть — глядь-поглядь, черный волк скачет, да такой страшенный, что у меня руки-ноги отнялись, ни закричать, ни ворохнуться!