Евгений Лукин - Штрихи к портрету кудесника

Тишина возвращается. Уже начинаю задрёмывать, когда шорох слышится вновь. Осторожно приподнимаю голову. Так… Серый комочек, от которого буквально веет чувством собственного достоинства, несуетливо, по-хозяйски разбирается с шоколадом. Сгоряча пинаю ножку стола столь несдержанно, что блюдце с огарком летит в одну сторону, банка — в другую. Куда девается мышка, сказать сложно.

Включаю свет и, убедившись, что пожара не предвидится, принимаюсь изучать место преступления. Вы не поверите, но каждый кусочек шоколада надкушен.

— Она с Украины… — бормочет Надя.

— Мигрант, — угрюмо подтверждаю я. — Прямиком с поезда «Харьков — Волгоград».

Однако вызов брошен. Мужская охотничья гордость уязвлена. Как там по-гречески борьба человека с мышами? Антропомиомахия? Сделаем. Заменяю обломок спички хитро выгнутым из проволоки рычажком и наживляю кусочком сала. Вдруг действительно с Украины…

Мне снится танковое сражение под Прохоровкой, причём каким-то странным образом оно тоже имеет отношение к мышам. И только-только я собираюсь удивиться этому обстоятельству…

Хлоп!

Просыпаюсь. Мгновенно всё вспоминаю и, привскинувшись, смотрю на стол. Кажется, сработало! При свете съёжившегося в синеватую капельку огонька, угасающего в стеариновой лужице, мало что можно различить, но стеклянная ёмкость, несомненно, стоит прямо, и внутри вроде бы мечется нечто серое.

— Покажи, — с замиранием просит Надя.

Мышки — наша слабость. Они смешные и обаятельные. Знаю-знаю, многие из так называемой прекрасной половины человечества ужаснутся этакому пристрастию, но в свою очередь спрошу: что может быть омерзительнее женщины, визжащей при виде мышонка? Мало того что уродина, так ещё и дура. Ты приглядись к нему, приглядись! У него же ушки розовые, хвостик-ниточка, глазки-бусинки, а уж шёрстка — ну просто Вербное воскресенье.

Крысы — да, согласен, уроды. При всём их интеллекте. Хотя, думаю, в плане сообразительности мыши им вряд ли уступят.

Но об этом позже.

Осторожно подвожу кусок фанеры под горловину банки и с гордостью предъявляю улов. Довольно крупный пепельный блондин, хорошо упитанный, носик у него порозовел от гнева, сам чуть ли хвостом по бокам не хлещет. А вот страха в задержанном как-то не чувствуется. Ну вот ни на столечко!

— Пахана взяли, — безошибочно определяет Надя.

Самодовольно соглашаюсь (ещё бы я вам на шестёрок разменивался!), затем переношу банку на пол и выдёргиваю из-под неё фанерку.

— Он задохнётся! — вступается за преступника Надя. — Щепочку подложи, чтобы воздух проходил.

Да, действительно. Просовываю между стеклянной кромкой и полом толстую стружку, но пойманный зверь вцепляется в неё резцами, выдёргивает из пальцев и яростно швыряет через себя. То же самое происходит со всеми последующими прутиками и щепочками. Дикая какая-то мышь. И нечеловечески сильная, я бы сказал. Глядя, как она кидается на стенки сосуда, невольно начинаешь благодарить судьбу за то, что нас разделяет прочное стекло.

Пахан не даёт спать всю ночь: стучит, скребёт, буянит, возможно, готовит побег. Наконец под утро терпение моё иссякает:

— Ну его к лешему! Пойду вынесу.

— Он там замёрзнет!

— Это полёвка, — объясняю я с такой убеждённостью, будто и вправду способен отличить домашнюю мышь от полевой. — Они же весь день под снегом бегают.

— Точно полёвка?

Кажется, ласково-снисходительная улыбка особенно мне удаётся.

— На даче других не бывает, — небрежно роняю я. — Только полевые.

Надя внимательно смотрит в мои честные глаза.

— Я тоже с тобой пойду, — объявляет она.

По-моему, мне не верят. Возможно, даже подозревают, что я замыслил утопить негодяя в проруби.

Встаём, одеваемся — и начинается торжественный вынос. Во внешнюю тьму, где плач и скрежет зубовный. Снова подвожу фанерку под горловину и, приподняв стеклянную темницу (хм… какая же темница, если стеклянная?), обнаруживаю, что и впрямь предотвратил побег. Краска с пола съедена. На полмиллиметра в доску углубился, мерзавец! Придётся теперь этот кружок закрашивать.

Вскоре выясняется, что внешняя тьма давно рассеялась. Снаружи светло и снежно. Лёгкий утренний морозец. Поравнявшись с соседской верандой… Здесь, пожалуй, следует кое-что пояснить: когда межевали участки, их, с общего согласия, нарезали узкими полосками — так, чтобы каждый дачник имел выход к озеру. Поэтому и до соседа справа, и до соседа слева — рукой подать. Так вот, поравнявшись с чужой верандой, украшенной заиндевелым амбарным замком, я теряю равновесие — и пахан, протолкнувшись в образовавшуюся между стеклом и фанеркой щель, шлёпается в сугроб. Увязая по брюшко в снегу, он тем не менее с отменным проворством одолевает полтора метра до деревянного строения и стремительно уходит под фундамент. Накрыть беглеца банкой не удаётся.

— Как бы он там не простыл, — задумчиво говорит Надя.

— Как бы он не вернулся, — ворчливо отзываюсь я. — Дачи-то рядом…

Старенькая у нас печурка, но хороша, хороша. Тяга у неё — турбореактивная. Правда, с норовом печка. Пока разгорается, надо сидеть и смотреть, как она это делает. Чуть отвернёшься — обидится и погаснет. И чайник у нас со свистком.

А в поленнице опять кто-то скребётся.

Озадаченно смотрим друг на друга.

— Когда успел?

— Думаешь, он?

Хотя, собственно, почему бы и нет? Времени, конечно, прошло немного, но у них ведь там наверняка под участками от дома к дому сплошные норы, бункеры, катакомбы…

— Да чего мы гадаем-то? Возьмём сейчас и проверим.

Ставлю банку на рычажок перед самой поленницей и возвращаюсь к прерванному чаепитию.

— А мне, представляешь, под утро снились мыши и танки.

— Маленький! — сочувствует Надя.

— Ну мыши — понятно, а танки с чего? — в недоумении продолжаю я. — И ладно бы нынешние — эти могли из моей армейской службы приползти, а то ведь немецкие, времён Второй мировой. И мышки…

— Маленькие! — сочувствует Надя.

— Маленькие-то маленькие… — Фразу мне закончить не суждено.

Хлоп!

Так быстро?

Бросаемся к ловушке.

— Нет, — с сожалением сообщает Надя. — Не он. Этот поменьше, потемней…

— На выход! — ликующе объявляю я.

Церемония повторяется. По странному совпадению пленнику удаётся вырваться опять-таки в аккурат напротив ближней дачи — и мышиная тропа в снегу становится глубже и шире.

Торжество человеческого разума над дикой природой продолжается до полудня. Ещё четыре раза слышится стук банки, ещё четыре грызуна отправляются по этапу. Мы уже предвкушаем, как вся эта мышиная кодла подточит деревянные устои — и соседская веранда с трухлявым вздохом осядет сама в себя. Проходя мимо строения, каждый раз стучим в мёрзлую стенку и ехидно осведомляемся: