Gamma - Цели и средства

Всеслав вроде шутил и веселился вместе со всеми, а к ночи пришел, благоухая вином. Спасибо, что не чем покрепче, иначе аконит вряд ли помог бы.

Смит отпер лабораторию, нашел чистый стакан, щедро плеснул туда аконита и протянул Всеславу. Тот угрюмо молчал.

— Что ж он уехал? – не выдержал Смит. – Дружба дружбой, а табачок врозь?

— Много ты в дружбе понимаешь, – буркнул оборотень. – Анике здесь оставаться вредно для здоровья, а дети пойдут, куда их – к тебе в класс, что ли, гадюка сипатая? Ему работу хорошую предложили, денег на Дурмштранг хватит.

Всеслав выглотал аконит, со стуком поставил стакан на стол.

— Он хороший парень, так что молчи.

Смит хмыкнул.

К Всеславу все относились ровно – в заповеднике хватало публики похуже, чем оборотень, задравший по молодости браконьера в лесу. Особой жалости по поводу браконьера, кажется, никто не испытывал – чего жалеть человека, который собирался забрать молодняк, потому что у подпольных изготовителей палочек их сердечная струна ценится выше, чем от стариков. Куда больше сочувствия вызвал Всеслав, которому грозило заключение в Нурменгарде. Как удалось выкрутиться, Эван не знал. Уверен был, что не обошлось без вмешательства прежнего директора, но в подробности его, разумеется, не посвящали. В результате Всеслав остался в заповеднике, где и работал сторожем уже лет сорок. Питер поступил под его начало три года назад, когда завалил экзамены в школу авроров и в поисках романтики отправился «la mama dracului», как с удовольствием рассказывал потом за общим столом. Смит, честно говоря, всегда удивлялся, что общего у вчерашнего выпускника с шилом в заднице и стареющего оборотня, но Питер с первого дня словно прилип к Всеславу. Наверное, все та же романтика: новоиспеченные друзья тягались по горам вокруг заповедника даже в свободные дни, Питер учился красться, маскироваться, следить и нападать, а вечерами с восторгом рассказывал о своих успехах. Из полезных, по мнению Эвана, знаний Всеслав учил его различать и собирать травы – в редких растениях он разбирался получше Дрэджеску. Теперь Питера берут работать в министерский дендрарий, а его учитель зальет расставание сливянкой и будет дальше гонять браконьеров и случайных магглов от границ питомника.

— Хороший парень, – согласился Смит. – У многих хороших парней есть замечательная способность дружить с нужными людьми, и ровно до тех пор, пока они нужны.

— Это я, что ли, нужный человек? – переспросил Всеслав. – Нужнее не бывает, оборотень в розыске.

— И тем не менее, именно ты помог ему получить новую работу, а там он уже подружится с новыми нужными людьми, – не отступал Смит, на всякий случай удобнее перехватив волшебную палочку за бортом куртки. Но Всеслав неожиданно улыбнулся.

— Не у всех оно одинаково, Эван. Ему в самом деле интересно было, он же как щенок – то ему покажи, это, все в новинку, леса не знает, гор не видел. Вот я и учил его. Ему тоже несладко было уезжать, он мне там работу нашел, чтоб мы вместе поехать могли.

Всеслав замолчал. Смит откашлялся.

— А почему тогда ты не поехал? – негромко спросил он.

Всеслав посопел, двинул стакан по столу.

— Плесни мне еще этой дряни. Плохо мне там будет. Ты тот дендрарий видел? Три грядки, пять кустов, только для работы. И поселочек рядом, а через дорогу уже маггловский санаторий. А здесь все‑таки простор… – Он взял стакан и, глядя в него, добавил: – Да и Аника меня побаивается…

Снова повисло молчание. Всеслав стоял у окна, глядя в темноту. Смит переставлял с места на место бутыль с аконитовым зельем и думал, что, уезжай Питер сегодня, он провожал бы его по–другому.

— Слав, – проговорил он наконец в сгорбленную спину. – Ты знал, что так будет? Ну послал бы тогда этого щенка, пусть бы он к Дуйме приклеился и таскался б с ним, сувениры из драконьего зуба резал, тоже интересно. Было бы спокойнее.

Всеслав повернулся, не то усмехнулся, не то оскалился.

— Ты, Эван, такой умный и спокойный, что ж тогда сам не один?

— Если Уизли женится и укатит со своей избранницей на край земли, я не буду напиваться и тоскливо шататься по горам, так что не сравнивай, – фыркнул Смит.

— Я не про Чарли, я про фотографию твою.

Смит вздрогнул, дернул было рукой к карману, но тут же опустил ее.

— Ты о чем? Это не то…

— А что там у тебя, карточка от шоколадной лягушки? У Парацельса рецепты уточняешь? Так что не втирай про спокойствие. Ты тоже к кому‑то прилепился, и он теперь далеко. Может, дальше, чем Питер. Ты не дергайся, Эван, – добавил Слав уже мягче. – Человеку тоже нужна стая, он не может быть один.

— Хогвартс празднует очередное возрождение, директор? – донесся голос из темноты.

Минерва вздрогнула. Все‑таки последний бокал был лишним. Рефлексы, вон, отказывают.

— Добрый вечер, Северус.

Она остановилась: напротив как раз висел большой пейзаж, где Снейп мог поместиться в полный рост.

— Вам не кажется, что школа чем‑то напоминает феникса? – Снейп задумчиво разглядывал волны, разбивающиеся о нарисованные скалы. – Она смеживает веки летом и возрождается осенью. Всегда. Что бы ни случилось…

— Всегда, – кивнула Минерва. – И она всегда будет помнить тех, кто поддержал ее в трудную минуту.

Снейп не ответил. Он смотрел вдаль, и ветер трепал черные пряди.

Снейп–директор… Тот год был хуже ее выпускного – хотя Минерва думала, что хуже не бывает. Может, тогда все выглядело легче и проще, потому что она была ученицей. Теперь она оказалась по другую сторону баррикад, ей нужно было защищать учеников, а с двумя учителями–упиванцами это было нелегко. Почти невозможно.

Когда Снейпа назначили директором, Аврора, нервно смеясь, тихонько спросила, не придет ли Беллатрикс Блэк учить детишек защите от темных искусств. Теперь Минерве казалось, что даже Беллатрикс не была бы хуже, чем Кэрроу.

Они учили детей непростительным заклинаниям.

— Полезное умение, – процедил директор Снейп, когда на первом педсовете коллеги спросили, что он думает об этом. После ответа они отодвинулись еще немного – хотя в тесной учительской и так было мало места, но они все равно смогли сделать еще шаг назад.

Он был словно отделен невидимым барьером от остальных. За обедом учителя теснились у края стола, подальше от центра, где стояло директорское кресло, по бокам которого расположились оба Кэрроу. Они жадно ели, а за ужином еще и пили огневиски, перебрасывались шутками и пересказывали отвратительные подробности своих уроков, а директор мрачно ухмылялся и обводил взглядом притихший Большой зал. Ученики ели молча – за нарушение тишины во время трапезы можно было получить наказание.